Любовь и другие диссонансы - Ирада Вовненко Страница 69

— Не стоит так нервничать, — сказала Анна, — я не собиралась развенчивать его в ваших глазах. И не за тем вас сюда привела…

— А вы попробуйте. Я закурю, а вы начинайте развенчивать.

Она улыбнулась:

— Может, меня угостите? Я редко курю, но сейчас вот захотелось.

— Предупреждаю, это крепкие поддельные польские «Мальборо», — ответил я, тоже улыбаясь.

— Владимиру Семеновичу Высоцкому летом 1980 года — вам тогда было двенадцать, а мне восемь, — было сорок два года. В Москве тогда проходила достопамятная олимпиада, а он был уже полной развалиной. Держался только на наркотиках: амфетамин, морфий, героин, все доступные обезболивающие. Иногда терял память. В «Театре на Таганке» он играл Гамлета. Часто забывал текст, за кулисами всегда дежурил один из его друзей, в случае необходимости вводивший ему наркотик. Но он забывал не только роль. Забыл, например, что все еще муж Марины Влади, и закрутил роман с влюбленной в него студенткой Оксаной. Хотел на ней жениться, даже купил обручальные кольца. По случаю олимпиады в июле 1980 года милиция очистила город от торговцев наркотиками. Доставать их становилось все труднее. Высоцкий страдал от ломки. У него случались галлюцинации, приступы панического страха. Рядом с ним постоянно находились его мать, эта девушка, врач Федотов и друзья-актеры Бортник и Абдулов, оба хронические алкоголики. Ночью 21 июля, после очередной пьянки с Бортником, Оксана решила уйти от Высоцкого. Он стал шантажировать ее самоубийством. Она вернулась, когда увидела, что он висит на руках на балконе восьмого этажа. Он пообещал, что бросит пить, но слова не сдержал. На следующий день даже три бутылки водки не помогли — только Федотов, сделавший укол успокоительного. Оксана делала ему теплые успокаивающие ванны и пыталась его обмануть, наливая крепкий чай в рюмку, края которой для запаха смачивала коньяком. Ночью они с Федотовым привязали Высоцкого к кровати. После полуночи он успокоился. Они его отвязали. Он выпил бутылку шампанского и, после укола снотворного, заснул. А к пяти утра следующего дня Высоцкий был мертв. До приезда милиции близкие успели избавиться от ампул из-под морфия. Врач, приехавший по вызову, написал в свидетельстве о смерти диагноз, продиктованный Федотовым: «Смерть наступила во сне в результате абстинентного синдрома и острой сердечной недостаточности». Угостите меня еще сигаретой? — спросила она и замолчала.

Я чувствовал себя, как на сеансе групповой психотерапии в Панкове. Рассказанное Анной мало чем отличалось от слышанных там исповедей алкоголиков. И все же одно дело, когда о своей «белочке» рассказывает какой-то немецкий банковский служащий, и совсем другое — услышать такое о своем кумире. Я смотрел в навечно отлитое в бронзе моложавое лицо Высоцкого и думал, способна ли эта история изменить мое мнение о нем. А потом вспомнил восемьдесят седьмой год и студенческий лагерь в Бещадах [25], где мы пели у костра на восемь голосов, аккомпанируя себе на трех гитарах:

Если друг оказался вдруг

И не друг, и не враг, а так;

Если сразу не разберешь,

Плох он или хорош, —

Парня в горы тяни — рискни! —

Не бросай одного его:

Пусть он в связке в одной с тобой —

Там поймешь, кто такой.

Если парень в горах — не ах,

Если сразу раскис и вниз,

Шаг ступил на ледник — и сник,

Оступился — и в крик, —

Значит, рядом с тобой — чужой,

Ты его не брани — гони.

Вверх таких не берут и тут

Про таких не поют.

Если ж он не скулил, не ныл,

Пусть он хмур был и зол, но шел.

А когда ты упал со скал,

Он стонал, но держал;

Если шел он с тобой как в бой,

На вершине стоял — хмельной, —

Значит, как на себя самого

Положись на него!

Мы пошли дальше. Множество могил, тысячи имен, выбитых на надгробиях. у некоторых мы останавливались. Актер Олег Даль, художники Василий Суриков и Алексей Саврасов, поэт Сергей Есенин…

Когда мы уходили, сгущались сумерки. Я попросил Анну подбросить меня до ближайшей станции метро. Она уточнила, в какой гостинице я живу. Я ответил.

— Это на проспекте Вернадского, недалеко от университета, — добавил я.

Мы поехали. Она вставила в проигрыватель диск, и в салоне зазвучал хрипловатый меланхолический голос. Когда Окуджава запел «Молитву», Анна стала подпевать:

Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет,

Господи, дай же Ты каждому, чего у него нет:

Мудрому дай голову, трусливому дай коня,

Дай счастливому денег… И не забудь про меня… [26]

Я смотрел на Москву, зажигающую вечерние огни, и радовался, что я здесь.

— Вы провели для меня необыкновенную экскурсию. Спасибо, — сказал я, когда мы остановились у гостиницы. — Не одолжите ли мне до понедельника Окуджаву?

— Я вам его подарю, — ответила она, доставая диск. — Спокойной ночи…

Я смотрел, как она отъезжала. Вдруг заскрипели тормоза, и она сдала назад. Открыла дверцу, сказала, подавая мне плащ:

— Я положила в карман вашего плаща две бутылочки сока. Вдруг захочется ночью пить. Сок куда полезнее колы… — добавила она с улыбкой.

В моем номере на постели лежал металлический чемодан с запиской от директора гостиницы. И счет на подпись. На письменном столе, у компьютера, стояло фарфоровое блюдо с фруктами и серебряное ведерко со льдом и бутылкой белого вина. А на подоконнике я заметил холщовую сумку с борщом, пампушками и блинами…

Ночью меня разбудил стук в дверь. Открывать я не стал. Уселся в кресло с банкой борща, на фарфоровое блюдо рядом с апельсинами, маракуйей, киви и мандаринами высыпал пампушки, а из контейнера вытащил блины. Давно я не ел с таким удовольствием.

Потом я включил Окуджаву, но думал почему-то о Высоцком. Когда он умер, я был слишком юн и даже не знал о его существовании. Но когда я о нем узнал, меня больше интересовала его жизнь, чем смерть. Когда тебе восемнадцать, известие о том, что сорокадвухлетний мужчина умер, не шокирует — он кажется стариком, и так уже одной ногой стоящим в могиле. Но теперь мне столько же, сколько было Высоцкому. И для меня очевидно, что Высоцкий умер совсем молодым.

Три года тому назад один профессор из Лозанны, дирижер, композитор, руководитель известного оркестра рассказал мне свою историю. Ему было около шестидесяти. Как-то раз он с оркестром оказался в Бухаресте. Ночью к нему в номер постучалась девушка и попросила разрешения переночевать. Она была молодая и красивая. С рюкзаком, в армейских ботинках. Он ее впустил. Она разделась и легла в его постель, а утром он понял, что хочет, чтобы она всегда была рядом. С тех пор они вместе. Он — ее первый муж, она — его четвертая жена. Они счастливы. Он простился со своей прежней жизнью, да и она начала новую. Я спросил его, как он на это решился, и не страшно ли ему было. Он ответил, что когда утром девушка принимала душ, он вспомнил стихотворение Милоша [27], как он выразился, «этой вашей польской совести нации». И представил себе, что эта девушка — та самая «девушка из метро», и если позволит ей уйти, он останется «со всей громадой существующих вещей, как губка, которая страдает оттого, что не может наполниться водой, как река, которая страдает оттого, что несет в себе лишь отражения облаков и деревьев». И не позволил ей уйти. Потому что, когда тебе уже много лет, нельзя упускать «девушек из метро». Это ведь может быть последняя поездка.