Иллюзия любви. Ледяное сердце - Ольга Дремова Страница 7

Разложив вафельное полотенце на столе, Надежда до блеска начищала приборы и, улыбаясь, думала о суматошной Инке, вдруг ни с того ни с сего надумавшей устроить у себя в доме застолье. Почему вдруг абсолютно не круглую дату в сорок один ей вздумалось отмечать столь помпезно, было неясно, возможно, потому что на сорок она не собирала народ из суеверия и теперь хотела наверстать упущенное. Как бы то ни было, Надежда даже радовалось этой Инкиной фантазии, волей-неволей сподвигнувшей её совершить в доме ещё одно полезное дело.

Сегодня Семёна дома не было, как, впрочем, и вчера, и позавчера, и в любой из предыдущих вечеров, мало чем отличающихся друг от друга. Находиться дома с матерью один на один было выше его сил, вероятно, поэтому, изыскав очередной предлог, он предпочитал исчезнуть с самого раннего утра и вернуться глубоко за полночь.

Понимая, что они отдаляются всё дальше и дальше, Надежда ощущала сосущее чувство горечи и тянущей боли, за полгода притупившейся и ставшей неотъемлемой частью её жизни. В те дни, когда Семён по каким-то причинам всё-таки объявлялся в доме засветло, она пыталась завязать с сыном разговор, но он отвечал коротко, как-то нехотя, словно чужой человек, не обязанный делиться тем, что ему дорого, с первым встречным.

В последние полгода они и вправду жили как чужие люди, случайно оказавшиеся на одной жилплощади и не имеющие между собой ничего общего. Появляясь на кухне, Семён бросал в пустоту официальное «доброе утро» или «добрый вечер» и, едва взглянув на мать, доставал из шкафа одну тарелку. Молча съев завтрак или ужин, он шёл к раковине, снимал с крючка специальную щёточку, открывал воду, старательно мыл посуду, ставил её в сушку и всё так же молча, как будто находился в квартире один, отправлялся к себе в комнату.

Сидя на кухне на табуретке, Инуся молча наблюдала за отвратительными выкрутасами, исполняемыми Семёном перед матерью, и её язык просто чесался высказать этому молокососу всё, что она о нём думает. Семёна Инуся помнила ещё с того возраста, когда он сидел на горшке, крутил в руках игрушечную машинку и, присюсюкивая и пуская слюни, говорил о том, как он будет помогать матери, когда «чутоську» подрастёт.

Если бы не обещание, данное подруге, импульсивная Инуся уже сто раз открутила бы Семёну голову, но Надежда не позволяла ей вмешиваться, по всей видимости рассчитывая, что через какое-то время сын осознает свою неправоту и изменится к лучшему. С точки зрения Инуси, надеяться на то, что у мальчишки вдруг ни с того ни с сего пробудится совесть, было сродни ожиданию у моря погоды, но, видимо, у Надежды имелось своё, отличное от Инусиного, мнение, и поэтому, скрипя зубами и неодобрительно глядя вслед неспешно удаляющемуся Семёну, верная Инка молчала, хотя день ото дня сдерживаться ей становилось всё сложнее.

— Почему ты потакаешь его наглости и позволяешь обращаться с собой, словно с соседкой по коммунальной квартире? — Пыхтя от негодования, как паровоз, Инуся бросала на стену, отделяющую комнату Семёна от кухни, гневные взгляды, способные пробуравить многострадальную гипсокартонную перегородку насквозь.

— Отчего ты решила, что соседи по коммуналке — это люди, месяцами не разговаривающие между собой и смотрящие друг на друга волком? — усмехалась Надежда.

— Ты от ответа не увиливай! — Свернуть Инусю с пути было легче лёгкого, но лишь в том случае, если этого хотелось ей самой. — Этот паршивец, глядя на тебя, или кривит лицо, или вовсе проходит мимо, как посторонний дядечка! Почему ты сопишь в две дырочки, словно глухонемая?! Взяла бы ремень и вправила мозги! Только не надо мне говорить, что это непедагогично и что глаза твои на такой предмет, как ремень, не смотрят. Раз в жизни можно зажмуриться и переступить через свои гуманные принципы, ничего, как-нибудь переживёт. Надо же! Нет, ну надо же!!! — бушевала она, нисколько не смущаясь, что её слова, все до единого, хорошо слышны сквозь тонкую стенку кухни. — Когда мать горбатилась, как проклятая, на трёх работах сразу, лишь бы у него было всё как у людей, мать была хороша, а теперь, когда мать сама нуждается в помощи, он позволяет себе отворачивать рыло в сторону!

— Инуся! — Надежда бросала на подругу укоризненный взгляд, и, видя её насупленные брови, Инка волей-неволей сбавляла обороты и начинала говорить тише.

— Инуся, Инуся… А что — Инуся? Я что, не права? Что за барахло выросло? Разве сын может так поступать с матерью, положившей на него всю свою жизнь?

Выставив пухленькие губки, Инуся бросала на Надежду вопросительный взгляд, широко распахивала ресницы, и её тёмно-карие глаза превращались в две кругленькие шоколадные конфетки, покрытые блестящей глазурью. Маленькая, эффектная, разукрашенная, как заграничная картинка, в свои сорок один Инуся по-прежнему походила на молоденькую девушку. С глубокими ямочками на пухлых щёчках, с задорными, тёмно-карими глазами, она была необыкновенно мила и по-своему очаровательна, хотя её детскую непосредственность в больших количествах мог выдержать далеко не каждый. Наверное, поэтому в свои сорок один Инуся еще не вышла замуж. Надушенная, накрашенная и экстравагантно причёсанная, она порхала по жизни легкомысленной бабочкой, постоянно меняя, как и положено свободной женщине, наряды, кавалеров и убеждения. На вопрос, отчего, разменяв пятый десяток, она так и не собралась связать себя узами Гименея, болтушка Инуся предпочитала отшучиваться. Но уж если обойти острый угол было никак нельзя, то, надув свои хорошенькие губки и скромно потупив глазки, она кокетливо заявляла, что даже на пятом десятке женщина может не растерять здравого смысла и принимать знаки мужского внимания, не платя за это удовольствие мучительной трудовой повинностью в виде бесконечной стирки, глажки и тому подобных глупостей.

Надежда была всего двумя годами старше своей подруги и выглядела как раз на свой возраст, но рядом с Инусей, по-детски непосредственной и взбалмошной, казалась самой себе женщиной в летах. Невысокая, плотная, со светлыми, чуть вьющимися волосами, собранными на затылке в пучок, она смотрелась по-царски невозмутимо и строго. Резкость и энергичная деловитость, отличавшие её по молодости, с годами сгладились, стали незаметнее, а в последнее время и вовсе ушли, забрав с собой не только живость в движениях и напористость в достижении цели, но и мягкий, светлый блеск её серых глаз…

Думая о чём-то своём, Надежда неторопливо подцепляла на кончик ложки соду и, старательно распределяя её по всей поверхности, тёрла, пока прибор не начинал блестеть, как зеркало. Машинально поглядывая за окно, она видела, как, темнея, небо наливалось сине-фиолетовым студнем, похожим на канцелярские чернила, предназначенные для заправки печатей на работе.

Неожиданно в квартире раздалась переливчатая трель дверного звонка, и, ополоснув руки, она отправилась в коридор. Судя по всему, это была Инуся, явившаяся за обещанными ложками раньше времени. Обрадованная, что ей не придётся коротать вечер в одиночестве, Надежда улыбнулась и, даже не посмотрев в глазок, щелкнула замком.

— Инуська, заходи, я сейчас поставлю чай… — Последние два слова Надежда произнесла механически и настолько тихо, что едва ли расслышала сама себя. Внезапно вся кровь отхлынула от её лица, и оно стало белее простыни. — Сёма?