Первая императрица России - Михаил Кожемякин Страница 7

Польский король ради стремительности перемещений по скверным дорогам своей бедной страны взял с собою только малый двор. С ним следовало всего три или четыре десятка парно– и четвероконных расписных шляхетских возков, да полдюжины роскошных королевских карет, запряженных восьмерками ослепительно-белых лошадей, да несколько сот слуг… Это не считая растянувшегося на несколько верст «почта», как принято было именовать в Речи Посполитой обоз с бесчисленными сундуками и ящиками с королевскими нарядами и столовыми приборами, изысканными яствами, с тонкими винами в тысячах бутылок и крепкими старыми медами в сотнях бочонков, с целой ордой слуг, облаченных в богатые ливреи или потрепанные кунтуши, со стайками быстроглазых говорливых служанок, с учеными медведями и ручными барсами на позолоченных цепях, дивными заморскими птицами в клетках и даже с помещавшимися на отдельном возу откормленными придворными котами – «для сбережения припасов от мышей и крыс». Впрочем, за каждым из придворных следовал собственный «почт», размеры и роскошество которого зависели от вкусов и богатства хозяина.

В постоянно охваченной мятежами Польше столь блистательный придворный кортеж отнюдь не представлял собой беспечную кавалькаду легкомысленных щеголей и нарядных ветрениц. Далеко во все стороны летели легкие разъезды разведчиков. Впереди, уперев в луку седла готовый к бою заряженный мушкет, ехали саксонские драгуны на крутобоких ганноверских жеребцах. Вдоль дороги, словно защищая кавалькаду своими бронированными телами, скакали на исполинских вороных дрыгантах [2] польские гусары в сверкающих кирасах, с пышными плюмажами, развевающимися на причудливой формы шлемах. Обоз защищали привычно шагавшие в дорожной пыли тяжелой крестьянской походкой роты выбранецкой [3] пехоты – с длинными фузеями и боевыми топориками на плечах.

Как-то под вечер примчавшиеся к главным воротам Яворова трубачи, облаченные в черно-золотые цвета саксонской династии Веттинов, серебряными голосами своих фанфар возвестили городу о прибытии Фридриха Августа Сильного, курфюрста Саксонии и короля Речи Посполитой. Трубам ответили громовые орудийные залпы: приветствуя короля, Яворов палил изо всей своей артиллерии так, что несведущему человеку могло показаться, что под стенами появился неприятель. Впрочем, «несведущих» оказалось на редкость немного, и узкие улицы немедля заполнились толпами любопытствующих горожан. Приветствуя высокого гостя, горожане махали шапками, кричали на все голоса и все норовили заглянуть в окна роскошной кареты. Август милостиво приоткрывал дверцу, украшенную причудливым гербом – двойной польский Белый орел и двойная литовская Погонь под короной, – и величаво раскланивался со своими «добрыми поляками». Радостные приветствия подданных, не столько искренне любивших его, сколько обрадованных внезапным развлечением, льстили этому честолюбивому и по-мальчишески наивному человеку.

Царь Петр, прилежно отыгрывая свою роль благодарного гостя, приятно изумленного визитом щедрого хозяина, встретил короля Августа на пороге замка, облаченный в домашнее платье и с трубкой в руке. Саксонец, почти столь же высокий, как и российский самодержец, еще более широкий в плечах, с благообразным, но несколько обрюзгшим лицом, оттененным темными локонами парика, проворно взбежал по мраморным ступеням. На нем был парадный позолоченный панцирь, поверх которого наподобие древнегреческого хитона был уложен живописными складками просторный пурпурный плащ, голову короля венчал лавровый венок.

– Саксонский Геркулес приветствует в своем скромном жилище северного титана! – хорошо поставленным, красивым и мощным голосом зарокотал Август и, распахнув широкие объятия, заключил в них Петра. Стоявшая подле Екатерина не без интереса наблюдала за этим увлекательным действом. Когда король счел, что достаточно намял бока московскому гостю, и выпустил Петра из кольца своих мощных рук, Екатерина сделала простой, но исполненный достоинства книксен и не без легкой иронии произнесла:

– Умоляю Ваше Величество о милосердии, ибо я всего лишь слабая женщина и могу не пережить приветствий такого прославленного силача!

Однако увидев перед собою прелестную молодую женщину, округлившийся стан которой к тому же красноречиво свидетельствовал о беременности, польско-саксонский Антей тотчас превратился в иного античного героя – сладкоречивого Париса. Он, в свою очередь, склонился перед Екатериной в столь почтительном реверансе, так что длинные пряди его парика начали мести и без того отполированный замковыми слугами до блеска мрамор ступеней.

– Прекраснейшая из звезд северного небосвода! – напыщенно воскликнул Август. – Пришла моя очередь молить!

Он преклонил колено в нещадно заскрипевшем под тяжестью его грузного тела ботфорте и красивым жестом простер к Екатерине руки:

– Переступите мои низкие пороги, украсьте мою убогую хижину бриллиантовым сиянием вашей красоты… – король на мгновение запнулся, словно подбирая более подходящее подруге русского царя титулование, и решительно произнес: – Ваше Величество!

Екатерина успела перехватить взгляд, который был брошен этим коронованным любезником не на нее, а на Петра. В нем читались вызов и ожидание. И она вдруг почувствовала благодарность и даже расположение к галантному силачу. Быть может, просто желая доставить ее женскому честолюбию несколько приятных мгновений, Август открыто назвал ее, невенчанную спутницу Петра, титулом, принадлежавшим только супругам коронованных особ Европы. Он как бы дразнил своего всесильного северного союзника: «Смотри, я уже считаю ее твоей царицей! А ты?»

Вечером яворовский замок гремел музыкой и искрился огненными веерами фейерверков. Польский король по праву хозяина давал веселый бал для своих придворных, местной шляхты и, конечно же, для дорогих гостей – великого государя Петра Алексеевича, его приближенных и офицеров… И еще для «северной звезды» – то ли невесты, то ли супруги, то ли просто любовницы «главного москаля» Екатерины Алексеевны, которая так хорошо изъяснялась по-польски и по-немецки, так изящно танцевала, несмотря на «женскую тяжесть», и была так весела и жизнерадостна, что поляки с радостью приносили ей щедрую дань восхищения и почитания, в которой почти открыто отказывали Петру.

Следуя всем превратностям здешних обычаев, сочетавших европейскую утонченность со славянской неумеренностью и восточной роскошью, в соседних с бальной залой покоях для гостей были накрыты пиршественные столы. Каштелян замка, сам родовитый шляхтич старинного рода, превзошел себя, стремясь угодить двум государям и толпам благородных гостей. Старинные дубовые столы ломились от изобилия яств, смачных и основательных, как брань подвыпившего шляхтича, и в то же время соблазнительных и терпких, словно дерзкая красота польских женщин. Здесь были изжаренные на вертелах и исходившие жирным янтарным соком туши дичины – оленей, кабанов, горных серн… Окорока, розовые и нежные, словно рассветное небо в легких перышках прожилок, теснили блестевших нежной хрустящей корочкой молочных поросят, подрумяненные рыльца которых, казалось, сохраняли выражение умильного лукавства. С ними соседствовали огромные, богато украшенные живыми цветами паштеты из потрохов и нежного мяса птицы. Жареные фазаны и тетерева были так ловко обложены перьями, что, казалось, эти спесивые обитатели местных лесов все еще хранят свою горделивую осанку. Наконец, на столе присутствовали колбасы всевозможной толщины и расцветок – этот неизменный атрибут шляхетского стола… А маринованные в уксусе лосиные губы – самая изысканная из охотничьих закусок во всей Речи Посполитой… Красота, что и говорить!