Дыхание судьбы - Тереза Ревэй Страница 72

По спине Андреаса пробежал холодок. Он знал, что в письме не может быть хороших новостей. Ни Ханна, ни Лили не стали бы писать просто так. В своем последнем письме, пришедшем два месяца назад, сестра сухо сообщила ему, что в Кауфбойрене-Харте стекольные мастерские открываются одна за другой, так что ему пора бы вернуться. Он не ответил на это письмо. Разве он мог ей объяснить, что оставался в Лотарингии из-за женщины и никуда не уедет, пока не проживет до конца свою историю с ней?

Ханна не была фаталисткой. Она считала, что не всегда можно избежать неприятностей, но не пытаются им противиться только малодушные люди. Но Андреас не хотел избавляться от влечения к Ливии.

Он заметил, что Матье продолжает говорить.

— Что?

— Я говорю, если ты дашь мне свой адрес, я смогу переслать письмо, и тебе не придется ехать за ним.

— Конечно… Спасибо, — сказал Андреас, роясь в карманах в поисках карандаша.

Хозяйка поставила перед молодым человеком дежурное блюдо, и тот поблагодарил ее театральным поцелуем.

Андреас написал адрес своего отеля на обрывке газеты и протянул его Матье, который пообещал отправить письмо этим же вечером, как только вернется в Нанси. У Андреаса пропал аппетит, но он вежливо ждал, пока его приятель закончит свой обед, рассеянно слушая его болтовню. К счастью, Матье был словоохотлив и довольствовался несколькими кивками Андреаса в качестве ответов.

Ханна нуждалась в нем, он это чувствовал всем своим нутром. Ему придется вернуться. В любом случае, на что он мог надеяться, оставаясь в этом чужом городе без работы, ежедневно ожидая коротких, словно украденных, встреч с замужней женщиной? Ханна пришла бы в бешенство и ощутила бы себя оскорбленной, узнав, что ее брат стал заложником внебрачной связи. У Вольфов такое поведение считалось недопустимым. Он представил, как она стоит перед ним, уперев руки в бока, с укоризненным выражением лица.

И все же… Во рту появился горький привкус, и Андреас сдержал жест нетерпения. Да что они могли знать, все эти судьи, погрязшие в своих предрассудках, о той силе, которая неудержимо влечет мужчину к женщине, будоражит его ум и сердце и придает смысл его существованию?

В последние годы он опасался, что больше никогда не ощутит влечение к женщине. Чтобы пережить жестокости войны, он научился подавлять свои эмоции. Долгие русские зимы сделали его таким черствым, что даже сострадание стало ему чуждо. На фронте он мог смотреть на мучения человека, не моргнув глазом, а что касается смерти, то она тогда означала для него избавление.

Бесчувственный человек не способен творить. Нужно откуда-то брать эту искру, это любопытство, вкус к риску, которые заставляют беспрерывно трудиться в поисках совершенной линии, прислушиваясь к пению хрусталя, говорящему граверу, когда следует остановиться. Испытать истинное наслаждение можно лишь тогда, когда ты полностью уверен в точности своего движения.

В течение полугода после первой случайной встречи с Ливией он работал в Монфоконе, выполняя заказы, но ему также была предоставлена возможность создавать собственные произведения.

Когда он стоял перед вращающимися абразивными кругами, а струйки холодной воды стекали по хрусталю и его пальцам, бесконечные ошибки и новые попытки не раз приводили его в отчаяние. В отличие от мужчин, работавших в мастерской как одна команда, гравер по холодному стеклу — это одиночка. Он получал деталь неправильной формы, убирал дефекты в процессе распилки и шлифовки, после чего начиналось собственно гравирование, наносился рисунок, стекло надрезалось все более и более тонкими абразивными кругами. При помощи различных индивидуальных приемов, совершенствуемых из года в год и чаще всего хранящихся в секрете, мастер-гравер при помощи хрусталя открывал людям неведомые миры. Андреас провел несколько дней без еды и общения, поскольку никак не мог уловить постоянно ускользавшую нить.

Как передать саму суть женщины, которая шла перед ним под деревьями, передать грациозность ее движений, бурю эмоций, таившуюся в ее светлых глазах? Что его сразу поразило в Ливии, так это едва сдерживаемое желание разорвать надоевшие оковы. Им понадобился всего один взгляд, чтобы узнать друг друга, и он понял, что она была такой же потерянной, как и он сам.

Андреас бился несколько дней, чтобы выразить то, что чувствовал, а потом вдруг вспомнил о чаше, которую выгравировал в своей мастерской в Варштайне накануне отправки на фронт. Он понял, что мучительно пытался создать что-то новое, тогда как отклик жил в нем уже давно, поскольку эта воображаемая женщина, свободная и дикая, явившаяся к нему тревожным вечером и растрогавшая его сестру до слез, была не кем иным, как Ливией Гранди.

В результате этих титанических усилий на свет появились три вазы с совершенными линиями и виртуозно выполненным рисунком, воспевающие страсть и женщину.

Анри Симоне долго рассматривал их, заложив руки за спину, тщательно, со знанием дела, изучая работу. Стоявший за его спиной Андреас, нахмурившись, ожидал вердикта. Это творение он вырвал из небытия, но никому не следовало об этом знать. Глазу должна была открываться лишь легкость и гармония.

После нескольких долгих минут Симоне выпрямился и протянул ему руку. «Спасибо, маэстро», — произнес он глухим от волнения голосом. Теперь эти вазы покоились в сейфе хрустального завода. Они снова увидят свет на следующей международной выставке, достойной этого названия.

Он только закончил эту работу, когда в Монфоконе появилась Ливия. Увидев ее в выставочном зале, он даже не очень удивился. Поскольку работа над вазами была завершена, их встреча так или иначе должна была состояться.

Их связь была не из тех, что приносит счастье и безмятежность. Она была пылкой, требовательной, непокорной. Мало кто мог бы понять, почему оба с такой настойчивостью возвращались к тому, что больше походило на пытку.

Юность бескомпромиссна и уверенно строит планы на будущее: карьера, семья, жизнь, где женщины и любовь как по волшебству, подчиняются ее воле. Но война и изгнание стали тем, что вернуло Андреаса Вольфа к реальности, с суровостью, больше похожей на кару небесную.

Чтобы понять, что так неудержимо влекло его к Ливии Гранди, нужно было знать, что творилось у него внутри, где невидимый пепел покрывал душу и сердце, проникал в мозг. Знакомые с этим печальным пейзажем знают, что счастливая любовь для них невозможна, потому что она слишком проста. Розовая пелена давно упала с их глаз, счастье превратилось в химеру, ложь, вызывало потерю чувствительности. Они больше не хотят к нему стремиться, оно кажется им пресным. Теперь их привлекают лишь вселяющие беспокойство неистовые встречи, поскольку тот, кто считал себя мертвым, не возрождается к жизни в радости.

Как бы то ни было, разглядывая себя утром в выщербленном зеркале над умывальником, он видел отражение мужчины с небритыми щеками и измученным взглядом, мужчины, попавшего в западню.

Андреас ясно осознавал, что происходит. Он понимал, что его страсть к итальянке опасна, а возбуждение — нечто сродни наркотику, отравляющему кровь. Все эти ханжи и святоши могли сколько угодно смотреть на него сверху вниз и откровенно презирать, но что они знали о пьянящей боли, которую испытываешь, когда любишь женщину?