Ненависть - Джулия Баксбаум Страница 74

Несмотря на то что нам с отцом хочется делать что угодно, только бы не оставаться больше здесь, — выбежать из комнаты, кричать, вопить, может быть, даже хлопать в ладоши, — мы оба принуждаем себя сидеть и впитывать эту тишину.

Сейчас примерно полседьмого утра, и, хотя стоит глубокая зима, через окна уже пробиваются лучи солнца, яркие и резкие. Они разделяют пол на несколько четко очерченных треугольников. Если мне нужно будет пересечь комнату, мне придется переходить из света в тень, из тени на свет. Мне хочется подняться и пройтись взад и вперед босыми подошвами по теплым и холодным участкам на полу. Постоять рядом с кроватью и посмотреть на то, как дышит Эндрю.

— Привет, — говорит Эндрю, проснувшись и заметив, что мои глаза уже открыты. Я прильнула к нему, прижавшись спиной к его животу, и Эндрю опирается головой на согнутую руку, чтобы видеть мое лицо. Он обнимает меня другой рукой и притягивает еще ближе к себе.

— Привет, — отвечаю я ему шепотом и улыбаюсь, глядя на него снизу. — Еще рано. Можно спать дальше.

— Ты в порядке? — спрашивает он и легонько целует меня в шею.

— Да. — Я закрываю глаза, а затем снова открываю их. — В порядке.

— Мне хотелось быть рядом с тобой вчера. — Он натягивает одеяло мне на плечо. Оберегающий жест, который говорит: «Я бы попытался смягчить твою боль».

— Я знаю и благодарна тебе. Но, наверное, это и хорошо, что мы с папой остались там вдвоем. Только мы, пришедшие попрощаться. — Из уважения к раннему утреннему часу я продолжаю говорить шепотом, да и слово «попрощаться» слишком суровое, чтобы произносить его громко.

— Я понимаю. — Эндрю утыкается носом в то место на шее, куда он меня целовал всего несколько мгновений назад. Это движение наводит меня на мысль, не связывает ли он свои воспоминания с запахами. Может быть, это его способ сохранить в памяти меня?

— Ты готова к сегодняшнему дню?

— Как никогда.

— По крайней мере, на этот раз костюм тебе не мал. И надеюсь, ты не наденешь туфли на танкетке.

— Нет, никаких танкеток. И сегодня со мной будешь ты. От этого мне станет легче. — Я тянусь, чтобы поцеловать его в щеку с наметившейся щетиной.

А потом я закрываю глаза и снова погружаюсь в сон, еще ненадолго.

Теперь я не прислушиваюсь к дыханию Эндрю. Я уверена, что он на месте, рядом.

* * *

На этих похоронах, в отличие от других подобных мероприятий, — а повидала я их за свою жизнь немало, — явно царит оптимистическая атмосфера. Да, мы находимся в церкви в Коннектикуте, мы одеты в черное, мы слушаем речи о воскресении Христа и прочем, но обстановка здесь не особенно печальная. Наоборот, мы все придерживаемся негласной договоренности, что это событие должно стать чудесным празднованием жизни дедушки Джека.

Мой отец устроил так, чтобы на протяжении всей церемонии играла музыка. Музыка 40-х годов, под которую так и хочется хлопать себя по коленям, отбивая такт. Церковь наполняют звуки трубы, тромбона и рояля, полные задумчивости, энергии и оптимизма. Они становятся мягким фоном, звуча достаточно громко, чтобы их было слышно, но в то же время достаточно тихо, чтобы не отвлекать. Это музыка, которая не боится молчания, сентиментальности или скорби.

Народу много, причем настолько, что часть людей вынуждена стоять позади церковных скамей, прислонившись к стенам. Некоторых я узнаю, но не всех. Поскольку большинство голов сверкают сединой, я делаю вывод, что в основном это друзья дедушки Джека из Ривердейла. Закончив свой панегирик, священник приглашает всех желающих сказать несколько слов о моем дедушке. В проходе к кафедре сразу выстраивается очередь.

Первым берет слово пожилой джентльмен с кустом торчащих из носа волос. Он цитирует миниатюру в разговорном жанре, которую дедушка Джек исполнял на последнем конкурсе талантов в Ривердейле, повторяя ее слово в слово. Шутки по-детски просты — «Индеец выпил чашку чая перед сном, а утром утонул в своем вигваме!» — но он удачно выделяет каждый кульминационный момент. «Вигвам [57]!» От смеха и аплодисментов атмосфера несколько разряжается. Закончив, он медленно идет по проходу к Мэриан, которая встречает его поцелуем в губы.

Когда приходит моя очередь подниматься на кафедру, становится понятно, что все мои предварительные репетиции очень мало помогут мне в действительности. Я что-то рассказываю о дедушке Джеке, о том, как мы сильно его любили и как будем по нему скучать, и мои слова при этом не отличаются ни поэтичностью, ни оригинальностью. Я не произношу ничего такого, что еще не было сказано о человеке, которого любили и потеряли. Я говорю собравшейся толпе, что его любили сильней других — сильнее, сильнее, сильнее, — но это звучит зыбко и неубедительно. В то же время есть вещи, о которых я хочу поведать, но не могу: о том, что дедушка Джек был мне и отцом, и матерью в те времена, когда мне казалось, что у меня нет ни того, ни другой. И даже став взрослой, я считала дедушку Джека своим персональным супергероем. И о том, что я никогда не буду чертыхаться в присутствии детей.

Впрочем, не имеет значения, что я не произношу этих слов вслух. Они все равно есть во мне.

— Я познакомилась с Джеком уже в пожилом возрасте, после того как умер мой муж, и я была уверена, что большая часть меня самой тоже умерла, — говорит Рут, когда приходит ее черед подниматься на кафедру. — Но Джек переубедил меня. Он научил меня тому, что юмор есть в потерях и даже в смерти. Что те, кого мы любим, остаются с нами еще очень долго после своего ухода, в нашей памяти и нашем сознании. Спасибо за то, что объяснил мне это, и за то, что с тобой я смеялась каждый день.

Затем все собравшиеся склоняют головы и повторяют за Рут: «Прощай, Джек, мы знаем, что ты сейчас здесь, среди нас». Это превращается в коллективное пожелание, молитву, прощание.

После Рут на кафедре оказывается мужчина с расчесанными усами, в зеленом костюме из полиэстера. Он заметно волнуется перед таким скоплением людей и достает носовой платок, чтобы вытереть пот, выступивший на его висках.

— Я работаю в закусочной в Ривердейле, — говорит он с сильным акцентом. — Джек был самым щедрым человеком, которого я когда-либо встречал. Он всегда был очень любезным и оставлял двадцать пять процентов чаевых. Всегда. За исключением случаев, когда он заглядывал только на чашечку кофе. Тогда он оставлял двойную плату. Сто процентов чаевых. Даже после того как он перестал узнавать меня, он все равно не забывал давать мне эти двадцать пять процентов. Должен вам сказать, что в мире очень мало людей, которые всегда оставляют двадцать пять процентов чаевых, даже если на улице идет дождь. Вы знаете, что в дождливые дни посетители не так щедры на чаевые? Однажды он дал мне тридцать долларов по двухдолларовому счету. Шел снег. Я подумал, что это, должно быть, ошибка, и поэтому побежал за ним, чтобы вернуть сдачу. Он сказал мне, что никакой ошибки нет. Что он выиграл эти деньги в покер и что он знает про мою Ирену, которая недавно поступила в колледж. Он сказал: «Возьмите эти тридцать баксов. Мне нравится помогать событиям происходить». Я горжусь тем, что знал человека, который любил помогать событиям происходить. Мне будет его не хватать. Спасибо, что был с нами.