Поглупевший от любви - Элоиза Джеймс Страница 78

— А теперь, юная леди, садитесь и покажите вашей маме, что я учу вас приличным манерам.

Улыбка, расцветавшая в сердце Генриетты, была так велика, что в ее теле для нее не хватило места.

— Девочки, я иду принять ванну, — сообщила она. — Слушайтесь Милли.

Джози, сидевшая на табуретке перед маленьким столом, старательно изображая воспитанную молодую леди, поспешно вскинула голову.

— Ты придешь поцеловать нас на ночь?

— Как всегда! — пообещала Генриетта.

— И сказку расскажешь?

— Конечно.

Генриетта вернулась к себе и, позвонив горничной, велела приготовить ванну. Теперь, когда Саймон был ее мужем, купание вызывало совершенно иные ощущения. Он целовал ее локти и твердил, что обожает ее плечи. Она не могла провести мочалкой по груди, не вспомнив о нем.

Генриетта всегда гордилась своим здравомыслием и способностью мыслить логично. И умела смотреть в самую суть проблемы. Но в чем же суть проблемы? Должно быть, чехол оказался испорченным? И значит, она и Дарби больше не смогут лечь в одну постель? Или она должна выпить содержимое бутылочки, ничего ему не сказав? Это казалось ей нечестным, мало того, бесполезным. Если чехол не защитил ее, значит, та же самая проблема возникнет в следующем месяце и в следующем… И так будет продолжаться, пока она не сойдет с ума.

Впрочем, Дарби может завести любовницу. Это возвращает их к первоначальному плану, по которому она будет матерью его сестрам, а он волен жить собственной жизнью, и в этой жизни найдется место любовнице или любовницам.

Но при мысли о Дарби в объятиях другой женщины тошнота подкатывала к горлу.

И все же целомудренная жизнь не для Дарби. Он не тот мужчина, который может жить без женщины. Да еще и возненавидит ее.

Сердце сжалось такой мучительной болью, что Генриетта на миг прикрыла глаза.

Он должен завести любовницу. Обязан. В этом случае она по крайней мере сможет видеться с ним, жить с ним в одном доме. И этих жалких крошек будет достаточно, чтобы она продолжала хоть как-то существовать. Если он возненавидит ее… Тогда лучше умереть. При этой мысли воздух в комнате разом исчез, и она стала задыхаться.

Впрочем, даже хорошо, что она обнаружила повреждение чехла именно сейчас, когда ее должны были ввести в общество. Сезон еще только начался, но Дарби объяснил, что в Лондон съехалось множество народа и почти все будут сегодня вечером на балу у герцогини Сэвингтон.

Но теперь Дарби, вероятно, потребует, чтобы она осталась дома. Жена, вне всякого сомнения, помешает поискам любовницы. Учитывая то, что он приходил к ней ночь за ночью, а иногда и дважды за ночь (тут она густо покраснела), мачеха была права. Дарби — человек неукротимых желаний. И вполне может иметь двух любовниц.

Несколько минут Генриетта терзала себя, воображая, как изящные женские ручки пробегают по гладкой груди Дарби, касаются…

Но тут она решительно запретила себе думать о подобных вещах.

Скорее всего это прощальная записка. Прощальная записка с упоминанием о том, как он ее любил. В том-то и беда с нераспечатанными письмами: в них может оказаться все, что угодно, или вообще ничего.

Эсме долго вертела конверт в руках, прежде чем не торопясь сломать печать. Генриетта страдала от того, что единственное в ее жизни любовное письмо написала сама. Эсме же получила целую гору, не меньше ста, и все же имело значение только это. Только оно было самым важным. Да, она велела ему уйти. Но будет беречь его письмо до конца дней своих.

Но как ни медли, как ни оттягивай мгновение, а на распечатку письма не может уйти более нескольких минут.

Письмо было написано на грубой бумаге, именно такой, которая годится для садовника, если ему повезло выучиться грамоте. Только вот почерк принадлежал маркизу, твердый и уверенный.

«Эсме», — начиналось оно. Она отметила это. Всего лишь «Эсме»? Не «Дорогая Эсме»?

Эсме!

Прежде чем я стал садовником, мне было трудно, нет, вернее, невозможно отказать леди в любой просьбе. Я и любовницы никогда не имел, потому что презирал друзей за мягкотелость: если они выполняли самые безумные требования, значит, оказывались глупцами, если же отказывались — не имели права называться джентльменами. Теперь, когда я больше не известен как маркиз, нахожу решение этой проблемы куда более легким.

Я отказываю вам в просьбе, миледи. И не покину службу у вас по доброй воле. Я вполне сознаю, что мое присутствие в вашем поместье ставит под удар вашу репутацию. Моим единственным извинением является полное отсутствие собственной репутации, и, следовательно, я лучше других осведомлен о ее эфемерной ценности. Репутация ничего не стоит.

Я не могу покинуть тебя, Эсме. Возможно, не будь ты беременна… но ты носишь ребенка. И я не настолько глуп, чтобы не помнить каждую подробность ночи, проведенной нами в доме леди Траубридж. Ты сказала, что еще не примирилась с мужем. Я воспользовался этим обстоятельством.

Ребенок, которого ты носишь, вполне может оказаться моим.

Даже если ты пришлешь ко мне дворецкого с отказом от места, я сплету у твоих ворот хижину из ивовых прутьев, как угрожала Виола в «Двенадцатой ночи». Разумеется, поднимется громкий скандал, и на волне этого скандала ты, возможно, позволишьумыкнуть тебя и ребенка. Мы отыщем остров Цирцеи и будем питаться гранатами и бананами.

Твой Себастьян.

Эсме глубоко вздохнула. Если бы она за всю жизнь получила только любовное письмо Себастьяна, этого было бы более чем достаточно. Робкая улыбка расцвела в ее сердце. Он отказывается уехать.

Отказывается оставить ее.

Вряд ли она может заставить его вернуться в Италию. Слабая женщина…

Потом она перечитала письмо — ее первое любовное письмо — еще раз.

Этим вечером Кис натянула на нее сорочку, легкую, как паутина, отделанную такими тонкими кружевами, что они рвались от прикосновения ногтя. На Генриетте не было корсета. Дарби выбросил все ее корсеты. Поверх сорочки была надета белая атласная нижняя юбка, довольно короткая и расшитая по подолу серебряным стеклярусом. Корсаж из тисненого шелка был отделан таким же стеклярусом. Поверх накидывалось платье из белых кружев, ниспадавшее легкими складками до земли наподобие греческой туники. Наряд был чрезвычайно изящным, воплощением всего, чего не имела Генриетта. Кружево все равно развевалось на ходу так элегантно, что она, казалось, скользит по паркету.

Генриетта тупо наблюдала, как ловкие пальцы горничной собирают наверх ее волосы. Вместо того чтобы закрепить их на макушке, как это делала сама Генриетта, Кис просто распустила массу локонов, так что сверкающий поток струился по спине, закрепленный серебряным обручем, в тон отделке платья.