Дизайн мечты - Линн Мессина Страница 8

— Таллула, ты хотела о чем-то поговорить?

— Да, я хотела попросить… — Я не договорила. Несмотря на твердую решимость, мой голос ослабел и угас.

Слова не шли с языка. Они уже не стояли красивыми, аккуратными предложениями, как солдаты в боевом порядке. Строй был безобразно нарушен, а в голову лезли разнообразные числа, ничего общего не имевшие с денежными суммами. Я уже не думала о стоимости студии в Нью-Йорке или ценах на анодированный алюминий у дистрибьютора в Миннесоте — в памяти живо воскресли старые обиды. Двадцать шесть: число дней после маминой смерти, когда папа отправился на первое свидание с Кэрол. Сто тридцать один: число дней после маминой смерти, когда на Рождество папа оставил меня одну в лонг-айлендском доме, чтобы переспать с Кэрол. Триста сорок восемь: папа отдал Кэрол мамину машину (мама завещала автомобиль мне, но папа оставил его себе).

Отец смотрел на меня нетерпеливо и смущенно. Я могла лишь закрыть глаза, чтобы отгородиться от него. С самого начала вся затея была ошибкой. Крупным просчетом. Я не могла просить у отца помощи. Я не могла просить его ни о чем. Я могла только смотреть на него и видеть предателя меня и мамы… или нет, только меня. Мертвых предать невозможно.

Лучше всего я помнила последний месяц жизни матери: вот мы сидим в кафетерии «Слоун-Кэттеринг» под мертвенным светом флуоресцентных ламп, пытаясь есть ленч. Мама бледна, а в неестественном освещении выглядит так, словно уже умерла. Она берет меня за руку и крепко сжимает — удивительное достижение, учитывая, что болезнь отобрала все ее силы, и убеждает, что со мной все будет в порядке и без нее. Мама говорит твердо и убедительно: я отлично проживу и без нее.

В памяти ожил мамин голос, любящий, успокаивающий и такой невыносимо эфемерный, что разрывалось сердце. Я открыла глаза и посмотрела на отца. В свои шестьдесят восемь он неплохо сохранился и по-прежнему был довольно красив: темные умные глаза, приятное круглое улыбчивое лицо. Во многих отношениях он прекрасный человек — щедрый с подчиненными, предупредительный с посторонними, всегда готовый бросить дела, чтобы помочь другу в беде. Но он никудышный отец. Двести девяносто три: число дней после маминой смерти, когда папа признался, что больше не тоскует по умершей жене.

Проживу и без него.

— Да так, пустяки, — небрежно сказала я. Деньги, принципиальный вопрос еще несколько секунд назад, перестали что-либо значить. У меня есть талант, необходимые навыки, желание упорно работать — люди и с меньшим добивались успеха. — Мне казалось, нужна помощь кое в чем, но я наверняка справлюсь сама. Можем возвращаться к гостям.

Другой родитель, возможно, проявил бы настойчивость и докопался до истины, не удовлетворился уклончивым ответом и засыпал вопросами, только не мой папа. Отец с облегчением встал и жестом предложил мне идти первой. Первым побуждением было остаться сидеть на диване под счастливый щебет парочки, обсуждавшей предстоящий день, но я быстрым шагом прошла мимо отца, который проследовал за мной на веранду.

Ник оказался там, где мы его оставили, с той разницей, что уже пил кофе и ел круассан. При нашем приближении он поднял глаза, в которых читался вопрос, и по изменившемуся взгляду я поняла: Ник догадался, что я не попросила взаймы. Я еще слова не сказала, а он уже все понял.

Резко отодвинув стул, Ник поднялся.

— Лу, не хочу показаться неучтивым, но нам пора ехать: у нас билеты в театр, — объяснил он наш поспешный уход моему отцу, новой мачехе и незнакомой паре за столом. Неправда — никаких билетов у нас не было, но я мысленно поблагодарила Ника за изобретательность и хороший предлог.

На автомобиле до Нью-Йорка ехать было пять часов. Мы коротали время, споря, какую волну слушать, и играя в двадцать вопросов. Ни он, ни я ни разу не затронули тему разговора с отцом: Ник еще раз проявил себя дипломатом, тонко чувствующим разницу между подталкиванием в правильном направлении и сталкиванием с обрыва в пропасть.

Едва я вошла в квартиру, как позвонила Ханна, сообщила, что едет в Нью-Йорк, и повесила трубку. Через час Ханна позвонила снова — сказать, что уже взяла билет на автобус и посадка через две минуты. С той же пунктуальностью она держала меня в курсе остальных своих перемещений, и когда в два пятнадцать ночи раздался звонок в дверь, я не удивилась: двадцать семь минут назад Ханна звонила с сообщением, что доехала до управления нью-йоркских аэропортов.

— Я уже спускаюсь в метро, — сказала она, и звук приближающегося поезда заглушил ее голос. Она не попрощалась, видимо, побежав ловить «А», идущий в центр.

В ожидании сумятицы и беспорядка, которые Ханна всегда вносила в мою жизнь, я строила догадки, что случилось. Сложив невнятные намеки и оброненные фразы, я пришла к выводу: кто-то, с кем она училась в старших классах, добился известности раньше, чем Ханна. Она боялась этого всю жизнь, в напряженной готовности ожидая подлянки почти тридцать лет, но неприятное событие все-таки застало ее врасплох. Несмотря на восточные философские учения, успокоительное утреннее пение и морковные коктейли с порошком имбиря, появление Адама Уэллера в передаче «Энтертейнмент тунайт», во французской голубой рубашке и при буйных кудрях, вызвало у Ханны настоящую панику.

На мгновение все остановилось, и сама жизнь застыла неподвижно. Вертелись лишь колесики в мозгу Ханны, перемалывая в мелкую пыль все планы и схемы, в такт музыкальной заставке программы. Джангл трудно отнести к гениальным произведениям, сопровождающим эпохальные моменты, поэтому Ханна с отвращением выключила телевизор, собрала сумку и пустилась в пятичасовое странствие на север. Она не выбирала направление — направление выбрало ее: на севере жил Адам Уэллер.

Поездка оказалась настолько неожиданной, что Ханне пришлось звонить сестре из автобуса «Питер Пэн» и просить, перекрывая звуки фильма «Миссис Даутфайр» из десятка телевизоров, подвешенных к багажным полкам на металлических кронштейнах, снять с плиты кастрюлю с водой, под которой она не выключила конфорку.

Ханна приехала совершенно измотанная. Она проехала две сотни миль в автобусе с газовым двигателем, но рухнула на скрипучий диванчик с таким видом, словно провела в пути не один месяц и пересекла Великие равнины с обозом крытых повозок. В этом была вся Ханна — любая мысль, чувство и действие многократно увеличены, будто тень на стене.

Некоторое время я рассматривала Ханну, изображавшую изнеможение и крайнее переутомление — черные волосы до плеч рассыпались по подлокотнику дивана, большие карие глаза закрыты, гладкая оливковая кожа обтягивает скулы, — затем предложила гостье чего-нибудь выпить.

— Воды, если можно, — проронила Ханна. Теперь, когда она оказалась у меня, силы на глазах оставляли ее.

— Расскажи мне об Адаме Уэллере, — попросила я, протягивая стакан воды, которую Ханна с жадностью выпила. Ее переутомление, если таковое имелось, было результатом эмоциональной, а не физической усталости — семичасовое плетение интриг против ничего не подозревающего мужчины отнимает страшно много сил.