Семейные тайны - Илона Хитарова Страница 8

— Семен Михайлович, а как вам папочка?

— Папочка? Прелестно! Синяя! Черный-белый-синий! Очень, очень эффектно, Георгий Александрович.

Гоша и его научный руководитель заметили, как на слове «папочка» юная студентка, сидевшая за соседним столом, цепко стрельнула в них глазами, а затем, внезапно потеряв интерес, снова уткнулась в текст какой-то рукописи. Оценив невольно сложившийся каламбур, оба расхохотались…

— Гхм, — Борис Борисович Гольштейн, заведующий кафедрой и стародавний приятель Семена Михайловича, с интересом выглянул из дверей своего кабинета. Его выразительное лицо, с четкими, будто вырезанными из дерева морщинами, черными глазами и буйной черной шевелюрой уже подернутой сединой, наводило на мысль, что так мог бы выглядеть Пушкин, доживи он до 60 лет. Гордеенко поспешил ввести приятеля в курс дела:

— Мы, Борис Борисович, обсуждаем работу аспиранта Георгия Иванова. Я тут по наивности похвалил содержательные моменты, но оказался в корне недальновиден! Упустил главное!

— А что главное?

— Форма, Борис Борисович, форма! Так сказать, основа основ, формообразующий элемент.

— Да, Семен Михайлович, — в глазах Гольштейна заплясали веселые чертики, — не ожидал я от вас такого упущения…

— Так ведь это еще не все…

— Как не все?! — с притворной строгостью на лице возмутился Гольштейн. — Что еще вы без меня натворили?

— Борис Борисович, должен признаться, я упустил в этой работе главное — отчество автора… — В голосе Семена Михайловича звучало искреннее раскаяние.

— Безобразие! — голос Гольштейна пророкотал на всю кафедру. — Столько лет в науке, и не заметить, можно сказать, суть работы! Какой непрофессионализм, Семен Михайлович! Вы, наверно, и отчества Эйнштейна не знаете?

— Не знаю!

— Боже мой, до чего дошла наука в двадцатом веке. Давать Нобелевскую премию автору с неизвестным отчеством!

Гоша, сдерживавший себя последние пять минут лишь усилием воли, случайно опять столкнулся взглядом с сидевшей в углу девицей и, увидев ее растерянно-заинтересованную мордашку, наконец не удержался и разразился веселым смехом. Так здорово, что эти двое маститых ученых сумели превратить бесконечно мучившую ее проблему в шутку…

Борис Борисович и Семен Михайлович с улыбкой смотрели на веселое Гошино лицо.

— Ничего, Гоша, ничего. — Борис Борисович сверкнул на него белками своих гипнотических глаз. — Элементарная диалектика, знаете ли… Одни думают, будь у них профессорский блат, давно бы стали академиками, другие думают, что не будь у них профессорского блата, давно бы были признаны как самостоятельные ученые, а третьи просто становятся кем надо… Вопреки наличию или отсутствию, так сказать…

Гоша знал, что его руководители лукавят — имя Иванова значило в их кругу слишком много, чтобы они могли «зарубить» даже самую бездарную диссертацию его отпрыска. Но он чувствовал, что они искренне благодарны ему за то, что добросовестно подготовил материал и избавил их от необходимости кривить душой, сочиняя отзыв на бездарную работу, или разыскивать подходящего «научного негра», который довел бы до ума никуда не годный труд…

По широкой институтской лестнице Гоша спускался уже в почти приподнятом настроении. Все-таки он защитит эту проклятую диссертацию и покажет окружающим, что кое-чего стоит как ученый… Если бы только не…

Если бы только не денежные проблемы.

Еще полгода назад Гоша не думал, что защищать диссертацию придется так быстро. Казалось, впереди уйма времени. Но потом все изменилось, стало известно, что в ВАКе обсуждают вопрос об изменении списка защищаемых дисциплин, и, если это произойдет, ему, чтобы соответствовать новым требованиям, придется перерабатывать свое исследование чуть ли не с нуля… Гоше приходилось спешить, и пусть многие приписывали внезапную торопливость немереному честолюбию академического отпрыска, он был вынужден это терпеть… Нельзя же было, в самом деле, говорить о том, что ему сообщили по секрету? Тем более что за этой информацией стоял редкий, удивительный человек — Михаил Никитич Сушко.

Умница, человек энциклопедических знаний, невероятной пунктуальности и педантичности, он (Гоша был в этом абсолютно уверен) восхищал всех, кому приходилось с ним работать… Все в нем, от безупречно выглаженной рубашки до внутренней точности и собранности, внушало уверенность и спокойствие. Но важнее всего, на Гошин взгляд, была все же природная порядочность этого человека.

Внутреннее благородство Михаила Никитича не вызывало сомнений.

«Как это возможно? — думал Гоша, — В этом человеке нет ни капли мелочности, ни грамма эгоизма. Целыми днями он работает над «Зевсом» — проектом, который вот-вот может оказаться ненужным. И почему? Лишь потому, что на конкурсе ему будет противостоять еще более сильный проект — «Олимпия», созданная моим отцом. Будь я на месте Михаила Никитича, смог бы я отделить личные отношения от служебных? Нет, почти наверняка не смог бы. Я бы, наверное, возненавидел и академика, и всех, кто ему близок… Это ведь до боли обидно — годами мечтать о своем конструкторском бюро, получить его — и теперь видеть, как твое любимое детище разваливается прямо на глазах…

Почему такому талантливому человеку, как Михаил Никитич, так страшно не повезло? Большинство его идей в последние годы были неудачными, и теперь, когда остался последний шанс сохранить свое имя, главным конкурентом в конкурсе стал не кто-нибудь, а сам Иванов… Отец, за которым стоит огромный институт, сотни учеников, прекрасная база для исследований. Сушко должен быть гением, чтобы выиграть в этой борьбе! У него почти нет шансов выиграть, но он борется, старается изо всех сил… Он не кричит на всех углах, как это сделал бы на его месте кто-то другой, что борьба идет не на равных… Что нельзя сравнивать работу, сделанную огромным исследовательским центром, с проектом, созданным маленьким КБ… Он не бросает, как это случалось иногда с другими конкурентами Александра Николаевича, косых взглядов на меня лишь потому, что я сын своего отца… Напротив, он видит во мне независимого ученого, помогает, подсказывает, поддерживает… Умеет быть выше мелких обид и мелкой грызни… И я знаю, даже отец уважает его за это…»

Гоша вспомнил тот день, когда он, измученный поисками необходимых для диссертации данных (те, что он использовал за время работы над материалом, успели устареть), столкнулся в коридоре института с Сушко. Михаил Никитич, так же как и Александр Николаевич, был здесь частым гостем. Его слово — слово ведущего практика своего дела — имело здесь немалый вес. В тот день, завидев издали Гошу, Михаил Никитич заранее распахнул объятия. Стайка студентов на лестнице тут же уважительно посмотрела на молодого человека в строгом темно-синем костюме. Завоевать симпатию Сушко было не просто.

— Гоша! Как дела! — пророкотал корифей, поднимаясь по ступенькам.

— Спасибо, Михаил Никитич! Нормально! — Иванов-младший улыбнулся дежурной улыбкой, собираясь проскочить мимо.

Но у него это не получилось. Сушко подошел к Гоше совсем близко и, аккуратно взяв его под руку, развернул лицом к лестничной площадке: