Почти англичане - Шарлотта Мендельсон Страница 8

Когда выдастся свободная минутка, думает Лора, отведу ее в музыкальный магазин, куплю что-нибудь современное.

Старухи молчат по-венгерски – ждут, что Лора постучит в дверь. Вот незадача: кто бы ни проектировал их квартиру, в складах он понимал больше, чем в людях. Впрочем, и рассчитана она скорее на милую английскую пару с ребенком, чем на семейство Каройи с их бесконечным потоком гостей. Маринина спальня (по сути, коридор с выходом в ванную и туалет) напоминает удава, который переваривает овцу. Никакой частной жизни – и Марининых бабушек это, похоже, вполне устраивает. Рози, Ильди и Жужи обходят глухим молчанием вопросы секса и готовы на любые уловки, лишь бы никто не увидел их входящими в туалет, но в остальном на удивление свободно относятся к женскому телу, вместе плещутся в ванне и расхаживают по дому в нижнем белье и резиновых тапочках. Да, Марина еще подросток, но уж слишком беспощадно они отдергивают душевую занавеску, чтобы хлопнуть внучку по попке и оценить, насколько выросла грудь. Девочка и так ужасно застенчива. Каково-то ей в школе?

Лора уважает частную жизнь. Досчитает до десяти, нет, до двадцати, решает она, но тут за спиной вырастает Рози и рывком, задевая ковер, открывает дверь. На пороге, слегка зардевшись, стоит Марина.

– Почему так медленно? Тот приятный мальчик, Гай, ждет на телефоне, – объявляет Жужи с дивана, и Марина, пробежав мимо матери, прикрывает за собой дверь.

Лора топчется в гостиной, стараясь не смотреть на волнистый силуэт за стеклом. Телефонный кабель, защемленный дверью, похож на нежное щупальце морского создания. Еще недавно, пока в их жизнь не вмешалась новая школа, Лора знала о дочери почти все; это был единственный человек на свете с точно таким же, как у нее, чувством юмора. То время прошло – в жизни Марины начался долгий период абсолютной серьезности. Наверное, так и должно быть.

«Мне тебя не хватает», – думает Лора, хотя дочь стоит совсем рядом.

Чего хотел Гай Вайни? По его словам, всего лишь сказать «спасибо», но даже пятиклашка из школы для мальчиков должен знать, что такие, как он, не звонят таким, как Марина. Может, его заставила мама или подначил кто-то из друзей: Олли Сэндз, придумавший опросник про трусики, или тот мерзкий коротышка, который никогда не садится рядом с девочками под предлогом, что у них якобы водятся блохи? Даже если они сговорились, в этом нет смысла. Ведь для мальчиков Марина не существует.

В Кум-Эбби действует кастовая система, ключом к которой служат прозвища. В первую же неделю они размножились партеногенетически, как грибы, и прилипли навечно: ими пользуется вся школа. Прозвища есть у местных знаменитостей, будь ты хоть горячая штучка с диснеевскими глазами и ногами от ушей, как Мари-Клер Пантл («Панталоны») и Алекса Нэш («Пипа»), или незатейливая красотка, как Фернанда Додд («Королевна»). Прозвища есть у дурнушек, вроде «Фатимы» Брайан или бедняжки Сары Роди, известной под кличкой «Анальная Родинка».

У Марины прозвища нет.

Она пытается убедить себя, что так даже лучше. Не хватало только каждое утро, проходя по капелле, слышать от шести сотен мальчишек механический клекот, как бывает с сексапильной Джоанной «Рашпиль» Эйчисон; особенно теперь, когда Марина выяснила, что «рашпиль» означает инструмент, а следовательно, пенис. Однако, говоря откровенно, не заслужить прозвище – это катастрофа. Без него ты невидима.

Марина слышит, как старушки, готовясь ко сну, громко говорят по-венгерски, будто язык, которого она не понимает, не может ее разбудить. Теперь ее не балуют на ночь тертым яблочком и дольками апельсина. Трудно поверить, что всего год назад Марина в будние вечера валялась дома в постели, ела фрукты и писала письма подругам, словно белогвардеец в ночь перед расстрелом.

– Хоньсор фогс фелькельни ма эйель? – доносится голос Ильди.

– Охоньсор кел, – отвечает Жужи.

Марина размышляет, нельзя ли самой как-нибудь сочинить себе кличку. Никто их не обсуждает, девочкам не позволено их придумывать, но без прозвища хоть сейчас бросай школу.

Втайне она уже мечтала об этом. Некоторые так делают: Имельда Как-ее-там уехала через неделю после начала первого триместра, а в прошлом году, говорят, было еще два случая. Но как не думать о том, до чего стыдно будет вернуться в Илинг: о лицах учителей, о подругах, которые писали в альбомы и клялись в вечной дружбе и от которых ты хотела сбежать. Марина пообещала себе, что обдумает эту возможность, если мама заговорит о ней, но зря прождала, а теперь уже слишком поздно.

До начала триместра осталось две ночи. Все ее подруги из Илинга, который она променяла на Кум-Эбби, уже в школе. Она была бы сейчас среди них, если бы не попыталась все изменить.

В этом-то и проблема. Марина сама виновата. Даже трус раз в жизни способен совершить отважный поступок – на свою голову. Женщины в роду Каройи всегда были смелыми; это почти все, что Марина знает о пяти красавицах-сестрах, живших в горах или в лесах (тут она как в тумане), – дочерях пасечника, который добывал лучший мед в стране.

– В Венгрии? – уточнила Марина однажды.

– Да, – ответила Жужи.

– Нет, – ответила Рози.

– Вы должны знать, он все-таки ваш отец, – сострила Марина, надеясь вызвать бабушек на откровенность, но тут они начали плакать, и она ничего не добилась.

Как бы там ни было, Рози, Ильди и Жужи – настоящие Каройи. Ни красавец Золтан, дедушка Марины, ни дантист Имре, безвременно почивший Жужин супруг, ни даже Петер, Маринин отец, не ослабили царства матриархата. Поэтому и она, Марина Фаркаш, с рождения старалась быть настоящей Каройи, достойной этого имени. Она выросла на преданиях о семейных подвигах: о том, как кузина Панни контрабандой провезла отцовскую коллекцию марок через таможню; о том, как Жужи однажды вылезла из министерского кабинета через окно; о том, как двоюродная бабушка Франци познакомилась в поломанном трамвае со своим будущим мужем Эрнё и приказала на ней жениться. Рози из них самая храбрая: однажды она ударила полицейского. Ей бы ничего не стоило править миром.

Я не смелая, думает Марина, погружаясь в пучину сна и рисуя в уме сложные ситуации, в которых отвага непременно бы ее подвела. А потом, невинная, засыпает.

В соседней комнате на раскладном диване лежит без сна Маринина мама. Этим утром их с Алистером чуть не застукали. Она была в его кабинете, якобы подавала письма на подпись, а на самом деле слушала бесконечные жалобы на то, как ужасно он провел праздники, и вдруг дверь открылась и вошла Мици.

Алистер от страха изменился в лице. Лора выпалила: «Простите». Мици хладнокровно достала из сумки творожный кекс, состригла бахрому на манжетке для измерения кровяного давления, поправила сертификаты на стене, сказала: «Я оставлять вас» – и ушла. До конца дня Алистер не обмолвился с Лорой ни словом.

Впрочем, ее это мало волнует. Всего два вечера остается до Марининого отъезда – вот что невыносимо. Боль и не думает утихать. Лора хочет прокрасться в комнату дочери. Она и раньше наблюдала за ней, когда та спала: Маринин затылок, едва различимый в темноте, бледное пятно – быть может, рука. «Спи, моя милая, спи, любимая», – думает она, как и положено думать матери, а сама хочет, чтобы Марина проснулась и поговорила с ней. Безответственное желание: перед тем как вернуться в эту ужасную школу, девочке нужно набраться сил. «Милая, – умоляет Лора, молча уткнувшись в руку. – Останься со мной».