Гавань разбитых ракушек - Ника Муратова Страница 8

Так как Марину никто не навещал, кроме подруги, история опытным акушеркам была понятна и без слов. Главврач даже поручила им зорко следить, чтобы Марина не сбежала.

— Если не захочет негритоску забирать, так пусть все оформит честь по чести. А то сбежит, а нам потом морока.

На пятый день после родов Марина написала заявление, что отказывается от ребенка. Но имя тем не менее успела ей дать, назвала Ритой. Старалась поменьше на нее смотреть, отказалась прикладывать к груди, убеждала себя, что поступает правильно. Им вдвоем не выжить, повторяла она пересохшими от высокой температуры губами. Грудь набухла и болела, она вся горела, а Рита, наевшись донорского молока в детском отделении, только смотрела на нее широко раскрытыми глазами. Прямо ей в глаза, пристально и серьезно. Ее ручки были туго спеленаты, и она лишь слабо шевелила пальчиками под белой тканью. Наверное, хотела схватить свою нерадивую мать за палец и удержать. Марина завыла в голос и отвернулась: «Заберите ее! Заберите, бога ради!» Медсестра с презрением посмотрела на рыдающую проститутку, как ее за глаза называли в роддоме, и вынесла ребенка.

— Что с ней? — услышала Марина голос другой медсестры в коридоре.

— Думать надо было, когда с негром спала, — отрезала та, что несла ребенка, и ее каблучки застучали по выдраенному полу.

Через месяц после выписки из роддома Марина не выдержала. Прибежала в больницу и стала умолять дать ей адрес Дома малютки, куда отправили Риту. Адрес ей дали, с надеждой, что она передумала и возьмет ребенка обратно. Этого не случилось. Решение, которое приняла Марина, было вполне осознанным. В Доме ребенка она представилась родственницей матери Риты. Чем больше девочка становилась похожа на обычного африканского ребенка, тем меньше Марина представляла себя с ней на руках. Материнские чувства боролись в ней с таким множеством противофакторов, что убедить себя в разумности принятого решения оказалось вполне возможным. Множество историй о том, как нещадно травили темнокожих детей, издевались, как они становились изгоями, обезьянками, как дети, да и взрослые, не воспринимали их как нормальных людей, добавляли уверенности, что Марина не выдержала бы такого отношения ни к ребенку, ни к себе. Не смогла бы ни помочь, ни уберечь. Она знала, что права.

У родителей ее тем временем дела пошли в гору, и они стали посылать ей довольно внушительную сумму денег, она даже смогла снять квартиру на последнем курсе института, ушла из общежития. Помогать Рите становилось легче, она посчитала, что приплачивать одной воспитательнице разумнее, чем всему приюту, она так и делала, в итоге пожилая нянечка Наташа, страдавшая диабетом и одиночеством в личной жизни, забирала Риту по вечерам к себе домой, а утром приводила, как в детский садик. И даже перешла с ней в детский дом, когда девочке исполнилось три года и ее перевели.

Потом жизнь Марины переменилась — замужество, беременность, переезд. Гоше предложили хорошее место, и они решили уехать из Москвы. Затем начались командировки, тайные визиты в детский дом, боль, стыд, о котором хотелось забыть как можно скорее.

Что там произошло потом, она не знала, но Наташа как-то оформила опекунство над Ритой и забрала ее с собой, когда переехала в другой город, и исчезла. Марина так и не смогла найти их, а потом рассудила, что так оно и к лучшему. Ее жизнь развивалась по налаженной колее, вносить хаос не имело смысла. Жалела она о своем грехе? Да, жалела. Но твердо решила идти только вперед, не оглядываясь. Рита неплохо устроилась, у нее была своего рода семья. Что могла еще сделать Марина Владимировна без риска разрушить собственную семью? Больше ничего. К тому же Рита вообще исчезла с горизонта на долгое время, а потом появилась, изредка напоминая о себе звонками. Жаль, конечно, что Наташа умерла так рано. В тот момент, когда она об этом узнала, Марина едва сдержалась, чтобы не закричать, не рассказать Рите всю правду, не позвать ее к себе. Но сдержалась. Они уже чужие. Они живут разными жизнями. Да и Рита, похоже, уже ни в ком не нуждалась. Ее голос звучал независимо, она нашла свою нишу в жизни, она не искала родственников. Она никогда не предлагала встретиться, никогда не выказывала желания рассказать о себе поподробнее. Она просто звонила и узнавала, как дела, пятиминутный разговор ни о чем, и все. Их обоих смущали эти разговоры, повисали тяжелые паузы молчания, потом они прощались, неловко, неуклюже, виновато. Рита вновь исчезала, а Марина Владимировна вновь возвращалась к своей распрекрасной налаженной жизни.

Вот только страх в виде образов малютки Риты, огорченного мужа, рассерженной матери, неожиданно узнавшей о внебрачном ребенке Марины, этот страх нет-нет да мучил Марину Владимировну. Невероятно, но образ матери до сих пор еще грозно довлел над ее сознанием, когда дело касалось ошибок. И совесть-то все-таки невозможно заткнуть насовсем.

И все же даже в самом страшном сне она не представляла себе, что однажды придется самой рассказать Ольге о Рите. Надо было, надо было это сделать раньше! Звонки Риты должны были стать сигналом к действию. Но она трусила.

Конечно, она могла бы придумать что-то на этот раз. Могла успешно продолжать врать, изворачиваться. Но, похоже, она сама так уже устала скрывать, носить в себе этот кошмар, что потребовался лишь небольшой стимул, повод, и она с облегчением выплеснула из себя тайну. Как доведенный до отчаяния преступник, подсознательно была готова сознаться.

Надеясь, что дочь, в которую она вложила столько сил, уж точно поймет ее, не осудит. Ведь она получила от Марины все, что полагается. Ольга выросла в нормальной полноценной семье и должна быть благодарна матери за это, считать себя более счастливой, более везучей, чем та же Рита. А вышло вон как…

Марина Владимировна курила сигарету за сигаретой. Собственная жизнь казалась шатающейся на краю пропасти. Еще один порыв урагана — и ее снесет вниз.

Они сидели с Димычем в одной комнате в полной тишине. Каждый стучал по клавишам своих компьютерных клавиатур. Димка спокойно отреагировал на то, что Ольга так и не сказала ему причину случившегося. Закрыла рот на замок — и все тут. Когда очень больно, говорить об этом не хочется. Позже приходит желание выплеснуть, выговориться, унять боль, но в самый острый момент хочется молчать. Это как нарыв — пока он зреет, к нему даже прикоснуться больно, и хотя понимаешь, что его все равно придется вскрыть, надо выждать, пока он созреет. Иначе вскроешь — а оттуда только свежая кровь вытечет. Капля за каплей. И очень больно. А гной — он появится потом, и тогда уже и наступит облегчение.

Димка знал об этом и не трогал Панову. Он жил с другом, они на пару снимали квартиру, места хватало, и Ольга при желании могла оставаться там сколько угодно. Да только сомневался он в том, что она останется надолго. С ее независимостью и постоянной зацикленностью на легкости их отношений она постарается как можно быстрее вернуть свою прежнюю позицию свободного плавания.

Ольга с напряжением вглядывалась в сообщения от руководства. Мозги ее буквально кипели. Каждый, кто встретил ее утром в офисе, спросил о том, как она себя чувствует. Опухшие, с синяками вокруг, глаза, кое-как зашпиленные заколками волосы, бледность, блуждающий взгляд — все говорило о том, что она еще больна. Нил даже посоветовал ей отлежаться еще денек, но она осталась на работе. Какой смысл лежать дома одной? Чтобы мысли, жужжащие до боли в голове, вновь и вновь сводили ее с ума? Она была рада выйти на работу — здесь можно было загрузить себя по самое «не хочу» и ни о чем не думать.