Бегом на шпильках - Анна Макстед Страница 85

— Знаешь? — хриплю я. — Тебе… Бабс рассказала?

— Нет, Тони. Но не о том, как ты все рассказала своей маме, и не о том, как разукрасила стены картофельным пюре, — добавляет он, замечая мое скептическое выражение лица. — Об этой истории я ничего не знал. Вообще-то впечатляет. Жаль, что я сам этого не видел. — Он подмигивает. — Настоящий мужской поступок. Да, так вот, Тони. Он рассказал мне о дочери вскоре после того, как это… как она… получилась.

Мне стоит невероятных усилий удержать челюсть от падения.

— Если говорить честно, — продолжает Энди, — мне казалось, это дело безнадежное. Я имею в виду сохранить все в тайне. Не думал, что у него получится. А ведь получилось, правда? На то он и Тони. Одиннадцать лет не такой уж малый срок, а? Черт, он наверняка был в ярости. Должно быть, в его жизни такое впервые: когда что-то вышло не по его.

Откуда-то со стороны слышу собственный голос, напоминающий выжатый лимон:

— Можно подумать, меня это удивляет.

— Да уж, это точно. Твоей маме наверняка туговато пришлось: я имею в виду все эти новости про ребенка, — заявляет Энди. Уверена, он страдает тем навязчивым состоянием, которое один умный человек определил как «что на уме, то и на языке». — Безусловно, она в восторге и все такое, но осознать, сколько она всего пропустила, и все из-за Тони, — какая ужасная душевная рана! Она же только что не боготворит его, ведь так?

— Так. — Короткое слово выскальзывает из меня с каким-то шипением. — Если не считать этого… ляпсуса, он всегда был хорошим сыном. После того, как ушел папа.

— После того, как ушел папа? — подбадривает меня Энди.

— Она во всем на него полагалась.

— А на тебя?

Чувствую себя коровой, которую тычут в бок палкой. Бормочу невнятно:

— А что я? На меня она не полагалась. А должна была?

— А разве нет?

— У нее же был Тони! — огрызаюсь я. — А я просто маячила где-то там, на заднем плане, стараясь ее не расстраивать и не расстраиваться самой. Мама всегда расстраивается, когда видит, что я несчастлива. — Поднимаю глаза от пепельницы, где все это время тщательно препарировала сигаретный окурок, и встречаю злой взгляд Энди. — В чем дело? — выпаливаю я.

— С тобой — ни в чем! — отрезает он. — Ушам своим не верю. Тони, значит, можно, не щадя никого, прокладывать себе длинную и блистательную карьеру, изводя всех и вся, а тебе, значит, нельзя никого расстраивать?! Ты, значит, должна ходить и улыбаться?! Как такое вообще возможно?! А что, если бы с тобой случилось несчастье?

Чувствую знакомые корчи в желудке.

— Тогда, — хрипло отвечаю я, — пришли бы спасатели и сказали: «Не унывай, подруга, может, все еще обойдется!»

Энди смотрит на меня так, как королева Виктория смотрела бы на придворного шута, дерзнувшего неудачно сострить насчет тещи.

— Я серьезно.

— Ай, — поддразниваю его я, стараясь придать голосу легкомысленность, — ты же меня знаешь. Я девочка покладистая. Они довольны — и я довольна. Я имею в виду маму и Тони.

— Чушь собачья! — орет Энди. Женщина за соседним столиком, с лицом цвета сланца, сворачивает свою «Гардиан» и поспешно выскакивает из кафе. — Я видел твою сушилку для белья: такое впечатление, что ты всерьез настроилась на военную карьеру. Нет, Натали, ты далеко не покладистая девочка. Я знаю, что такое «покладистость». Так вот, ты не из их числа.

Я буквально вжимаюсь в стул. Он касается моей руки, очень осторожно, — пальцы у него холодные, от пивной бутылки, — и говорит:

— Точно так же, как ты не производишь впечатление безумно счастливого человека.

Чувствую выброс адреналина. Будто меня подвесили на изгородь из колючей проволоки и пустили ток.

— Энди, что тебе от меня нужно? Чтоб я разревелась? Или устроила здесь сцену?

Энди бросает на меня еще один злой взгляд.

— Да. Да. Чтоб ты устроила сцену. Сделала то, что тебе хочется, и перестала страдать насчет того, что могут подумать другие. Робби сказал, ты была в ужасе, когда отказывала ему: словно ты не вправе отказать заднице со сросшимися бровями. А как ты разговариваешь? Тебя послушать: так можно подумать, что искренность — это уголовное преступление. Я знаю тебя много лет, но мне кажется, я еще ни разу не видел, какая же ты на самом деле. Я видел только фасад. Но мне интересно не это.

Мои глаза дают течь.

— Я тебя уверяю: тебе не понравится, какая я на самом деле.

У Энди такой вид, будто он вот-вот выйдет из себя.

— Знаешь, мне доводилось работать на ферме, но даже там я не видел столько дерьма.

По-моему, я и так достаточно долго уворачивалась от пуль. Хватит, я устала. И я сдаюсь.

— Ты прав. Это было отвратительно, это было дерьмово, это было просто, черт, несправедливо, конечно, я была несчастной, завистливой, — называй, как хочешь, — но я не дура.

Вообще-то я планировала произнести коротенькую саркастическую речь, но слова стали набирать силу сами собой и полились бурным потоком: даже чуть быстрее, чем я успевала их произносить.

— Интересно, а как бы ты себя чувствовал? Когда тебе постоянно дают понять, что ты не оправдала надежд, что ты бедствие для семьи, причем уже с тех пор, как тебе исполнилось семь, что тебя всего лишь терпят, каждый раз, когда ты высказываешь свое мнение, оно оказывается не к месту, неженственно — «женственно»! — ненавижу это слово, меня от него тошнит, оно как бейсбольная бита; о, нет; «ненавижу» — господи, я выгляжу такой злюкой, настоящей сучкой, — хорошим девочкам не пристало злиться, только плохие девочки имеют собственное мнение и высказывают то, что выходит за рамки дозволенного, с точки зрения Матери, хотя… да, ты прав, с Тони все было по-другому, конечно, я обижена на Тони, он мог делать все, что ему заблагорассудится, и, само собой, что бы он ни делал, — все было просто изумительно, а я не делала ничего, от меня ничего и не ждали, работа, квартира — все это нужно было для меня искать, да еще и едой обеспечивать, о, да, как мне повезло, какая честь, все равно, что жизнь в платиновой тюрьме. Я ненавижу себя за то, что я такая: бесполезная, неудачница, уродина, — ненавижу, ненавижу, ненавижу. Ненавижу за то, что… ненавижу Тони! Ведь на самом деле я обожаю Тони, и я вижу, почему она обожает его, он — красавец, умница, само совершенство, успех во всем…

Постепенно я смолкаю.

— М-да, — тихо произносит Энди, терпеливо дослушав до конца. — Тебе просто необходимо было выговориться.

Стискиваю зубы, — чтобы вели себя прилично, — и откликаюсь:

— Мм.

Абсолютно без всякой связи вспоминаю, как я впервые — в возрасте тринадцати лет — попробовала косметику. Заметив меня в школьном автобусе по дороге домой, Тони пронзительно завизжал: «Смотрите! Она навозюкалась помадой!»