Лось в облаке - Ирина Лазарева Страница 9

С тех пор, когда Саня был занят, Вадим тихо, как мышь, сидел у него в комнате, тоже углубившись в книгу. Саня, выискав что-нибудь особенно любопытное, зачитывал вслух.

— Чего только не бывает на свете! — восклицал он в очередной раз. — Ты только послушай. В Индии есть дерево, называется баньян. Относится к эпифитам, то есть развивается на другом дереве, окружает его своим стволом, становится огромным и могучим, а бедное дерево-хозяин внутри задыхается, истощается и в конце концов гибнет.

Сане не очень давались математика и физика. Вадим предложил подтянуть его по этим предметам, в которых сам был силен.

Когда выдавались дождливые дни, занятия протекали особенно плодотворно.

— А ты знаешь, действительно интересно, — говорил Саня, корпя над уравнением, — просто все дело в том, что я ничего точного не люблю, а больше неопределенное, загадочное. Да и в жизни нет ничего определенного. Так и твои цифры: сейчас они точные, а при других условиях могут быть относительными.

— Ну ты, Эйнштейн, — смеялся Вадим, — не отвлекайся, решай давай.

Саню, казалось, интересовало все на свете. Эти его «Ты только послушай!» или «Посмотри!» следовали по десять раз на дню. Была у него какая-то удивительная, прямо гениальная способность увлечь другого человека, заставить его увидеть нечто замечательное там, где он прежде, из-за равнодушия, ненаблюдательности или отсутствия воображения, не усматривал ничего особенного. Это могла быть выдра, нырнувшая под корягу, голосистая птаха в лесу, дикий селезень на воде, краски небосвода, оплывающие в реку на закате и великое множество других явлений.

Как-то вечером ребята зазвали их в кино. Показывали фильм «Седьмая пуля». Действие происходило в Киргизии. Герой, которого играл Суйменкул Чокморов, боролся с бандитами-контрреволюционерами, скакал на лихом скакуне, метко стрелял, спасал от басмачей любимую девушку.

— Картина, что надо, — похвалил Саня после просмотра, когда они в тесной толпе зрителей выходили из зала.

— Ага, — согласился Вадим, — особенно в конце захватывает, когда он этого гада прищучил.

— Враки все это, — веско сказал Мишка, лузгая семечки и самодовольно сплевывая шелуху. — Мой дед как раз в Средней Азии воевал. Там революцию наши делали, а эти узкоглазые все в басмачах ходили. Бандиты они все, черти нерусские.

— Ты что сказал? — вдруг озлился Саня и пошел грудью на Мишку.

Тот сразу сник, спесь с него вмиг слетела, он отпрянул назад и споткнулся, рассыпав семечки по земле.

— Сань, ты чего? Чего ты взъелся, в самом деле? Что я такого сказал?

— Я тебе сейчас как вмажу, сразу в голове прояснится!

Он схватил Мишку за грудки, встряхнул, потом отпустил, безнадежно махнув рукой:

— А, что с тобой разговаривать. Все равно ничего не поймешь.

Он круто повернулся и зашагал к дому.

— Вов, чегой-то он? — спросил Вадим.

— Чего, чего… Не любит он этого. Мишка сдуру ляпнул. Мог и по морде схлопотать. Заладил — русские, нерусские…

Вадим догнал Саню почти у самого дома. Лицо друга было мрачнее тучи, губы плотно сжаты. Он досадливо дернул плечом, когда Вадим попробовал его остановить.

— Сань, а на меня ты за что сердишься?

— Да не сержусь я на тебя, — сказал Саня и сел на скамью, прислонившись спиной к частоколу. — Просто зло меня берет, когда думаю, сколько таких невежд, как Мишка, языками впустую чешут и других с толку сбивают. Я, может, родину свою больше других люблю, только считаю, что человек сам себя обкрадывает, если не видит дальше собственного носа. Вон, в этом фильме, девушка какая красивая. А наши сразу — «узкоглазые, черномазые…». На нас непохожи, так ведь это и есть самое интересное. У них культура другая, обычаи другие и красота тоже другая. А тот, кто красоты этой не видит, он в точности, как те же быки — красок жизни не различает.

Еще через день, роясь в книгах, он воскликнул:

— Совсем забыл! Все хотел тебе показать, — и извлек из папки репродукцию «Моны Лизы» на развороте двух журнальных страниц, которые он, по всей вероятности, аккуратно вычленил из «Огонька».

— Подумаешь, невидаль, — хмыкнул Вадим, — это же «Джоконда». Я ее тыщу раз видал. И ничего в ней нет. Толстая тетка и даже некрасивая. Не пойму, почему из-за нее весь мир с ума сходит.

Судя по тому, как Саня на него уставился, Вадим сообразил, что сморозил какую-то глупость.

— Нечего на меня глазеть, — нахохлился он. — Не нравится она мне, и все тут. Каждый имеет право на собственное мнение.

— Какое у тебя может быть мнение, когда мозгов нет, — сказал Саня. — Ладно, не обижайся, — миролюбиво добавил он, — просто сделай, что я попрошу. Сиди и смотри на нее, хотя бы пять минут, а потом поговорим.

Стал Вадим смотреть на Мону Лизу. Смотрел, смотрел и через короткое время обнаружил, что она все о нем знает. Каким-то чудесным образом эта незнакомая девушка из далекой страны, из невообразимого прошлого, знала и понимала все его страхи, детские обиды, неуверенность и мучительные сомнения, все его сокровенные мечты и тайные надежды, и улыбалась она ему мудро, снисходительно и чуть лукаво. Она ласково ободряла его, говорила, что все проходит, что впереди его ждет много хорошего и настоящего, и обещания уже начинали сбываться, потому что рядом был Саня — это было хорошо, очень хорошо, лучше не бывает! Теперь он видел, что она красива. Красота эта была светом ее души. Она озаряла и согревала самые потаенные уголки его сознания.

Сбоку возникла хитрющая физиономия Сани.

— Ага, забирает, — торжествующе констатировал он. — И не тебя одного. А ты говоришь — «тетка»!

Через много лет, уже в другой жизни, приехав по делам в Париж, Вадим отправился в Лувр и долго бродил по его бесчисленным залам, и в одном из них была она, теперь уже подлинная, созданная кистью великого мастера. Он всем своим существом потянулся к ней, надеясь вновь найти в ней ободрение и сочувствие, но на этот раз она смотрела на него совсем по-другому. Она снова видела его насквозь, знала о нем все до последней мелочи, до каждой прожитой им секунды, знала даже то, в чем он сам боялся себе признаться. Ему показалось, что он остался один на один со своей жизнью, с изгнанной памятью, с поверженной и теперь разом восставшей совестью. У него заболело сердце, и стало трудно дышать. Когда мука стала нестерпимой, ему захотелось выстрелить, чтобы она так больше не улыбалась. Рука его неудержимо и страшно потянулась за пистолетом, но не нашла его на обычном месте. Он стремительно ринулся прочь, по нескончаемым анфиладам, мимо молчаливых полотен, удивленных посетителей и возмущенных смотрителей, с трудом нашел выход и вырвался наружу. За ним почти бежал Игорь, который и здесь не отставал ни на шаг от своего подопечного, и, конечно же, стоя вместе с ним перед «Джокондой», понял суть его непроизвольного движения.

— Вы что-то заметили, Вадим Петрович? — спросил он тогда, мучаясь мыслью, что мог проглядеть опасность.