Бедная Настя. Книга 8. Воскресение - Елена Езерская Страница 9

Увы, Соня, высоко ценившая его преданность и безусловность своих желаний для Санникова, увлекалась всегда другими и каждый раз, замечая грустный взгляд, который тот бросал на ее очередной предмет обожания, говорила своему верному спутнику: ах, Павел Васильевич, да перестаньте же вы бояться призраков — все это так несерьезно, просто мне необходимо кем-то восхищаться, но быть постоянной в своей привязанности, как вы, я не могу — мне всегда нужны новые впечатления. Санников, конечно, ей не поверил и не без обиды намекнул, что, возможно, причина в другом — в разнице их положения в обществе. Соня посчитала его слова за оскорбление и неделю дулась на Санникова и с ним не разговаривала, но потом простила и, горестно вздохнув, призналась: милый вы мой, Павел Васильевич, дело не в вас, я и сама не знаю, в чем дело; возможно, я просто не выросла до серьезных отношений, но, если вы настроены решительно, не торопите меня, подождите, возможно, однажды наступит такой день, когда я приду к вам и скажу — я устала от ожидания воплощения несбыточных мечтаний о прекрасной и необыкновенной любви, я поняла, что такой любви не существует, и я согласна отдать руку и сердце тому, кто, пусть и не вдохновляя меня на сумасбродства и подвиги, служит мне бескорыстно и преданно, и всегда будет служить.

Сказав это, Соня припала к груди Санникова и разрыдалась. Павел Васильевич, осторожно поцеловав ее в макушку, долго гладил, словно маленькую, по голове и все говорил — разумеется, я подожду, вы только не беспокойтесь, Софья Петровна, по моему поводу, я умею быть терпеливым, и когда-нибудь у нас с вами все будет хорошо. Но думал Санников иначе — человек тонкий и чуткий, он прекрасно понимал, что день, о котором говорит Соня, настанет или слишком поздно, или не настанет никогда. В глубине души он опасался, что именно тогда, когда Соня окончательно отчается и перестанет верить в сказки, появится тот, кто не просто покорит ее воображение, но и уведет за собой, быть может, безвозвратно. Но все равно бросить Соню было выше его сил, и Санников продолжал следовать за нею повсюду — беречь и охранять. Для кого, стало ясно в Москве.

В неделю до намеченного ими отъезда в Петербург Собянин пригласил их в театр. Для него спектакль не был премьерой, но в тот день в Большом пел заезжий голландский тенор — на гастролера собиралась вся московская знать и богемная публика. Санников идти отказался — в его голове созрел замысел романа, и он не хотел прерывать работу над ним. Настоящую литературу он писал не часто — его главными жанрами были эссе и критические статьи, но как-то ночью — самое любимое время для творческих размышлений! — ему перед сном, в тумане полудремы привиделся вдруг сюжет о молодом писателе, который волею обстоятельств оказывается втянутым в семейную интригу некоего графа или князя, разыскивающего свою сбежавшую от его дурного нрава дочь, потому как — игрок, а деньги, причитающееся внучке от дедушки-миллионера, без нее получить он не может. Разумеется, идея еще была сыра, но, тем не менее, Санников не хотел ради веселого времяпровождения в компании всегда шумных поклонников Собянина упустить нить повествования, каковое при тщательной разработке могло стать уж если не шедевром, то, непременно, — бестселлером. И Санников остался в тот вечер дома. А назавтра его слух уловил в заобеденной болтовне поздно вставшей Сони новое имя — Ван Хельсинг.

Павел Васильевич тотчас же почувствовал опасность — Соня и говорила, и восхищалась новым знакомым совершенно иначе, чем своими прежними обожателями, да и по мимолетному замечанию очередной кумир мало походил на ее предыдущих поклонников. А главное — Соня категорически заявила, что намерена задержаться в Москве еще на какое-то время, и единственная определенность, которую услышал в интонациях ее голоса Санников, означала только то, что их отъезд и его направление отныне целиком и полностью зависит от сроков и географии перемещений господина Ван Хельсинга. Кто он такой? — спросил Санников у своего друга, и тот удивленно пожал плечами — понятия не имею: на вечеринке, устроенной в честь голландского солиста, было много малознакомых ему людей, в том числе и со стороны гастролера. Прием удался — Собянина просили петь на бис, не реже, чем его иностранного коллегу, и какой-то ювелир, выходец из Голландии, но уже давно живущий в России, преподнес им по памятному портсигару с алмазной осыпью. Но какой-то Ван Хельсинг, — смущенно развел руками Максим, — не помню, Павел, убей Бог, не помню!

Между тем Соня, почувствовав настороженность в расспросах Санникова, затаилась, что еще больше укрепило в нем мысль — что-то в истории этого нового знакомства неладно. И когда в очередной раз Соня засобиралась на прощальный концерт голландского тенора в Московском музыкальном обществе, Санников самым решительным тоном заявил о своем праве сопровождать ее. Соня, искоса поглядывая на не без иронии наблюдавшего за этой сценой Собянина и дабы избежать дальнейшего скандала, вынуждена была согласиться и кивнула — хорошо, после чего они все вместе отправились на концерт. И уже, поднимаясь по широкой лестнице в фойе главного зала консерватории, Санников почувствовал, что невольно волнение Сони передается и ему: она явно кого-то ждала и искала взглядом, как будто невзначай рассматривая собравшуюся публику.

После концерта избранные, а в их числе и гости Собянина, были званы в банкетный зал, где уже собралось довольно много приглашенных. Соня немедленно растворилась в толпе, переходя от группы к группе и явно продолжая свои поиски. И Санников, пытаясь угадать, кого она ищет, принялся расспрашивать Собянина о тех, кто привлек его внимание — тех, к кому подходила Соня, но он все время ошибался: два лица, отмеченные проявленным к ним Соней интересом, оказались репортерами, еще один — критиком, а другой — консерваторским педагогом и по совместительству чиновником Музыкального общества. Наконец, в ответ на следующий вопрос Санникова об очередном незнакомце в группе окружавших гастролера людей Собянин пожал плечами и сказал — наверное, кто-то из голландцев. Молодой человек был очень красив — черные волнистые волосы, обрамлявшие белое лицо, на котором картинно выделялись дюреровские тонкие усики и гладкая острая бородка, и Санников вздохнул с облегчением: незнакомец был слишком похож на все прежние привязанности Сони и вряд ли мог представлять для него серьезную угрозу. Но потом мимоходом выяснилось, что молодой человек — сын того самого ювелира, одарившего Собянина портсигаром, а Ван Хельсингом звали невысокого белокурого мужчину, все время стоявшего к Санникову спиной. И когда, дабы рассмотреть его, Павел Васильевич, обошел группу голландцев и разглядел-таки человека, которому принадлежало столь надоевшее за эти дни имя, Санников понял — все, вот и сказке конец.

Ван Хельсинг не блистал красотой — его внешность была ничем не примечательна, за исключением разве что удивительной синевы зрачков, которую он старательно прятал, часто опуская взгляд, чтобы не беспокоить собеседника его проницательностью. Говорил он негромко, но по тому, с какой непринужденностью этот человек переходил с родного языка на русский, а потом на французский и немецкий, при этом не бравируя, но явно демонстрируя свое знание итальянского, Санников оценил образованность незнакомца и его умение легко находить темы для общения с самыми разными людьми. Но вместе с тем он заметил, что Ван Хельсинг ни в одной группе приглашенных долго не задерживался, входя в каждый новый круг естественно и исчезая из него без последствий для разговора. Его волнение Санников, осторожно и издалека наблюдавший за голландцем, заметил лишь однажды и сразу же догадался — Ван Хельсинг увидел Соню и заторопился уйти. Такой поворот событий Санникова удивил — он знал: обычно за княжной вереницею ходили поклонники, но чтобы тот, кому она уделила внимание, бежал от нее?