Двенадцать раз про любовь - Моник Швиттер Страница 9

Нет, история не может закончиться здесь. Я смотрю в окно, как падает снег. Десять утра, а все еще темно. Как будто уже вечереет. Петр. Что он видел в последние мгновения жизни? То же, что и я сейчас? Сумерки, густой снегопад. Он ушел тихомолком, не попрощавшись. И вот теперь он снова здесь, мне его не хватает, он кладет свою тяжелую теплую ладонь мне на шею, обхватывает ее, нежно сжимает, потом все сильней, толкает меня вперед. Петр, потом Андреас: если отнестись к именам серьезно, то это – начало ряда из двенадцати человек. Двенадцать имен – двенадцать мужчин. Один за другим.

Сколько раз за жизнь мы любим? Интересно, если посчитать, у меня получится двенадцать? Скорее всего, нет. Хотя – результат зависит от того, что рассказывать. Одно я знаю точно: не важно, как я буду считать, что рассказывать, – мой муж должен быть последним. Никаких мужчин после мужа точка – пишу я на бумажке, но не пришпиливаю ее к стене, как обычно, а кладу под клавиатуру.

Двенадцать… Я быстро прикидываю. Если продолжать двигаться взятым курсом, хронологически, то муж мой окажется, скорее всего, уже под номером пять. А может, решение найдется в процессе, пока пишу? Может, получится подняться в высшие любовные сферы, где нет места телесности, в чистую обитель Платона? (Я, правда, сама в это не верю.) Или – взобраться на невинное высокогорье фантазии? Я вытаскиваю бумажку из-под клавиатуры и рву ее на части.

И снова этот стук, эта барабанная дробь в голове. Что у меня там происходит? Да, я уже давно простужена. Но больше никаких признаков – только этот дурацкий стук! Мне пришлось освоить морзянку. Я разбираюсь в ней все лучше, а сообщения становятся все непонятнее. Удается распознать только – • / – • – / –: ДЫМ. Все остальное – дикая, бессмысленная кутерьма точек-тире. Иногда можно разобрать ВРЕМЯ или ДИТЯ, но сегодня только ДЫМ. Почему-то этот стук возвращает меня мыслями к моему псу, вернее, к моей собаке – это сука, через несколько дней ей исполнится десять лет. Я записываю: «купить подарок на день рожденья», – и вновь принимаюсь за третью главу. Да прекратится этот стук когда-нибудь?! Вот так, можем же. Один за другим. Мужчина за мужчиной. После Петра и Андреаса должен идти Якоб. Да, Якоб подходит.

«Когда листья опадают, у меня день рожденья, – говорил он, – я запомнил это еще в детстве». И это так и осталось правдой, в отличие от большинства истин, которые нам втолковывают в юные годы. О вечности и о добром Боженьке, о справедливости и, конечно, о любви. Но над этой истиной время не властно: осенью всегда опадали листья, и он всегда становился на год старше.

«После перевода часов время мчалось невероятно быстро», – говорил он. Становилось темно, опадали листья, шел дождь и даже снег; и на его день рожденья что-то случалось. Всегда что-то случалось.

Та осень, когда мы влюбились друг в друга, была золотой. Что бы там Якоб потом ни говорил, мол, было так же темно и дождливо, как каждый год. Вплоть до конца ноября дни стояли солнечные, ночи – холодные, ясные, днем листва излучала яркое желтое сияние, ночью огромные паутины мерцали в свете фонарей на набережной. Мы садились на скамью и замирали, и нам удавалось услышать, как работают пауки, мы отличали тонкий звон ткущейся паутины от шума реки, особенно сильного в этом месте из-за уклона, мы смотрели друг на друга и говорили: «Я слышу». Мы говорили: «И я тоже», и тихонько целовались.

«Все кончается так же, как началось», – любила повторять моя бабушка. Скорее всего, она не имела в виду отношения, для нее у них не могло быть конца. Даже когда она ждала этого конца с нетерпением, как еще ничего и никого в своей жизни не ждала. Его конца. Смерти дедушки. Когда он ушел, бабушка в мгновение ока почувствовала себя свободной и молодой, почти юной. Она наслаждалась вниманием, которое ей оказывали, озорно улыбалась, принимала соболезнования, словно комплименты, и отвечала на них, робко вскидывая глаза. Вскоре умерла и она. Все кончается так же, как началось. Я часто вспоминаю ее слова.

Наша с Якобом история началась втайне от всех. С игры наших ног, с оживленной беседы его левой и моей правой ноги во время спектакля.

Мы с Петром еще встречались, хоть и не жили вместе уже год; я оставила Цюрих и университет и поступила в Театральную академию в Зальцбурге на режиссуру и актерское мастерство. Сначала Петр даже знать ничего об этом не хотел, но потом все-таки перебрался ко мне поближе. Пробыл один неудачный семестр в Вене, потом еще один – в Мюнхене. На выходные он приезжал ко мне, но проводил их по большей части без меня. В свободные дни я брала у вахтера ключ от зала и репетировала со студентами актерского отделения – они ненавидели тихие выходные и потому были мне благодарны – свои режиссерские задания. Например, диалог Минны фон Барнхельм с Телльхеймом.

– Прошу вас ответить мне только на один вопрос.

– На любой, сударыня…

– Отвечайте без околичностей, прямым «да» или «нет».

– Отвечу, если смогу.

– Любите ли вы меня, Телльхейм?

– Сударыня, этот вопрос…

– Вы должны знать, что происходит в вашем сердце. Вы еще любите меня, Телльхейм? Да или нет?

– Если мое сердце…

– Да или нет?

– Ну, да!

– Да?

– Да, да, но…

«Что это за “но”?» – спросил актер, игравший Телльхейма, а исполнительница роли Минны отступила на шаг назад и закатила глаза. «Извините, но мне непонятно, – упорствовал он, – я не знаю, как себя вести, то есть как Телльхейм должен себя вести, что он говорит – ясное “да” или скорее “ни да, ни нет”?»

Да, мы с Петром еще встречались, даже несмотря на то, что однажды, в дождливый июльский день, сидя на террасе кафе-мороженого, моя подруга Катрин поделилась со мной секретом, который ну, просто не могла больше держать в себе, – что Петр мне с ней изменил. Или она мне с Петром, это как посмотреть. Правильнее, наверное, будет сказать, что мне изменили оба – и друг, и подруга. Год с тех пор прошел, нет, уже больше, но это же не важно, она считает, у таких вещей срока давности нет. С трудом ее слушая, я опустила ложечку с длинной ручкой глубоко в стеклянную вазочку, выловила с самого дна кусочек шоколадного мороженого, подняла его, осторожно поднесла ко рту, засунула внутрь и удивилась, почему ложка пуста. Посмотрела вниз на колени, на отвратительное коричневое пятно на светлых брюках, «как гадко», – сказала я, взяла салфетку и только еще больше втерла пятно в ткань. Потом пошла на репетицию. Я смотрела, как три моих актрисы импровизируют, и думала о новом студенте – несколько недель назад, на вступительном экзамене он очень уверенно прочитал монолог Фауста, и его тут же приняли с распростертыми объятьями: «Очень талантлив, – сказал председатель экзаменационной комиссии, – если он еще научится работать, то далеко пойдет, это потенциальная звезда». Мне он показался симпатичным. Там вообще-то было двое симпатяг, но потенциальная звезда несколько раз посмотрел мне вслед – меня позвали в приемную комиссию как представителя студенчества – и теперь я о нем вспомнила. Это был или Якоб Боймер, или Йонас Либиг, так звали обоих симпатичных в списке принятых. «Давайте закончим на сегодня и пойдем куда-нибудь выпить», – сказала я, и актрисы удивились – на улице еще светло, а уже конец работе.