Нечаянная свадьба - Елена Арсеньева Страница 9

Примерно через полчаса пути Лидино сердце наконец перестало прыгать на своих собственных духовных ухабах, она немного привыкла к ощущению Василия Дмитриевича рядом с собой, к тому, что иногда при повороте вынуждена была даже прижиматься к нему, и смогла наконец спросить:

– Отчего, господин Протасов, ваша повозка идет так мягко?

– Называйте меня по имени-отчеству, пожалуйста, не то я буду называть вас госпожой Карамзиной, – с улыбкой попросил Василий Дмитриевич. – Хорошо?

Лида робко кивнула, сомневаясь, отважится ли произнести его имя.

– А секрет мягкости хода моей двуколки только в рессорах, – продолжал Василий Дмитриевич. – Таких же рессорных повозок в каретном сарае вашего дядюшки самое малое три, и я понять не могу, отчего за вами был отправлен этот старый шарабан! Или Степка сам его выбрал?

– Как бы он осмелился? – заступилась за младшего брата Феоктиста. – Авдотья Валерьяновна велела взять именно шарабан, потому что в нем вещи удобнее перевозить, чем в другом экипаже. Она же предполагала, что у барышни будет немалый багаж.

– Странно, что об удобстве для багажа Авдотья Валерьяновна позаботилась, а вот об удобствах для барышни – нет, – холодно проговорил Протасов. – Впрочем, это на нее очень похоже!

– Жестоко так говорить о моей милой барыне, – дерзко воскликнула Феоктиста, однако Василий Дмитриевич ответил, что будет говорить что ему угодно и о ком угодно, а если Феоктисте что-то не по нраву, она может сойти в любую минуту.

Феоктиста благоразумно прикусила язык и осталась в двуколке.

Впрочем, Василий Дмитриевич тоже молчал. И лицо его, на которое изредка и украдкой косилась Лида, ничего не выражало. Очевидно, он полностью сосредоточился на том, чтобы провести двуколку безопасно через все ухабы и рытвины, которыми дорога иногда так изобиловала, словно кто-то изуродовал ее нарочно. Правда, Лиде показалось, что разговор об Авдотье Валерьяновне чем-то Протасова расстроил, однако какое дело могло быть Василию Дмитриевичу до дядюшкиной жены и того, какую повозку она отправила за Лидой, этого она не понимала.

Но вот дорога стала ощутимо лучше. Потом некоторое время двуколка мчалась по просторной березовой аллее, уже затемненной подступавшими сумерками, и вот открылась просторная лужайка и показался одноэтажный помещичий дом с двумя флигелями, окаймлявшими длинные крылья, с мезонином и четырьмя колоннами, поддерживающими фронтон [19]. Сразу было заметно, что колонны эти отнюдь не беломраморные, а деревянные, оштукатуренные и побеленные, но, с другой стороны, где же в Средней России набраться столько мрамора, чтобы на каждом помещичьем крыльце возвести не выходившие у нас из моды вот уже второй век подряд колонны?!

Лида с волнением разглядывала дом, которому отныне предстояло стать для нее родным, его аккуратно выкрашенные окна, цветочные клумбы возле высокого крыльца, как вдруг на этом крыльце появилась фигура, которая мигом привлекла к себе все внимание девушки.

Это была молодая дама невысокого роста, облаченная в ярко-красное тафтяное платье, сшитое в русском духе, подобно сарафану перехваченное под грудью, и с широкими рукавами, присобранными у кистей. Жесткая ткань топорщилась, прибавляя полной фигуре дамы объем, однако не убавляя проворства. Дама резво бросилась со ступенек к остановившейся у крыльца двуколке Протасова. При движении она напоминала небольшой костер, зачем-то вздумавший переменить место, причем тафта довольно громко шуршала и шелестела, усиливая это впечатление.

При виде ее в памяти Лиды вдруг всплыла фраза из журнала для дам «Мода»: «Женщина хорошего тона никогда не наденет ничего яркого, ничего эксцентричного, что могло бы обратить на себя внимание публики. Она, напротив, отличается простотой, но простотой утонченной, изящной, артистической, грациозной».

Простоты ни в одежде, ни в повадках этой дамы и в помине не было, зато эксцентричности – хоть отбавляй!

– Ах, Василий! – воскликнула дама низким певучим голосом, в котором звучал бурный, с трудом сдерживаемый восторг. – Неужто это ты, милый?! Глазам не верю!

– Придется поверить, Авдотья Валерьяновна, – сдержанно ответил Протасов, спрыгивая с сиденья и открывая взору дамы тех, кого до этого закрывал своей мощной фигурой: Лиду и Феоктисту.

– Барыня моя любимая, свет вы мой солнечный, Авдотья Валерьяновна! – завопила Феоктиста, срываясь с двуколки и кидаясь в ноги даме. – Вот она, племянница Ионы Петровича, вот она, Лидия Павловна, доставлена к вашей милости!

Лида, изрядно озадаченная таким выбором слов, по-прежнему сидела в двуколке, таращась в лицо Авдотьи Валерьяновны и поражаясь яркой и несколько дикой его красоте. Почему-то казалось, будто она его уже видела, но где и когда, вспомнить не удавалось. Просто подумала, что если она не знала раньше, какой могла быть Шемаханская царица, нарисованная Пушкиным в сказке «Золотой петушок», то теперь узнала. Вот такая, именно такая – не просто красивая, но и бьющая своей красотой наповал!

Через минуту, впрочем, восхищение Лиды сменилось растерянностью, а затем и страхом, однако это был совсем не тот страх, который она испытала недавно при встрече с Василием Дмитриевичем Протасовым! Тот страх относился к непонятному состоянию, овладевшему Лидой, а здесь состояние было понятным и поэтому пугающим: она чувствовала что-то недоброе, исходящее от этой ослепительно красивой женщины. В силе ее очарования была сила африканской змеи, о которой Лида читала когда-то и которая, как рассказывалось в статье, обладала способностью взглядом зачаровывать и обездвиживать жертву. Саму Лиду Авдотья Валерьяновна и точно обездвижила: та ни рукой, ни ногой не могла шевельнуть, чтобы опереться на протянутую ей руку Протасова и выйти из двуколки, язык у нее словно бы к нёбу присох, и она не имела сил объяснить, отчего прибыла в чужой двуколке, а не в посланном за ней шарабане и без всяких вещей.

Почему-то отсутствие у нее вещей особенно сильно возмущало Авдотью Валерьяновну!

– Вы что же, Лидия Павловна, не удосужились обзавестись приличными туалетами, и это при капитале вашем знаменитом? – выкрикивала она в странной, непонятной запальчивости, так сверкая глазищами, словно намеревалась испепелить Лиду на месте. – Позорить меня вознамерились, расхаживая черной вороной, этаким пугалом? Чтобы люди говорили, что мы так негостеприимны, что и туалет приличный не в силах справить племяннице Ионы Петровича?!

– Позволь тебе напомнить, что племянница означенного Ионы Петровича до сих пор в трауре по своему отцу, – раздался надтреснутый, слабый мужской голос, и Лида увидела, что за спиной Авдотьи Валерьяновны распахнулась дверь и на крыльце появились еще два действующих лица.

При виде их Лида подумала, что, прожив семнадцать лет в Москве и даже побывав в Петербурге, она никогда не встречала за столь краткий промежуток времени такое количество удивительных, даже экзотических фигур. Сначала Протасов, потом Авдотья Валерьяновна… И даже с ней в экзотичности вполне мог состязаться появившийся на крыльце гигантского роста молодой мужик, весь облаченный в черное: в черной косоворотке, черных плисовых штанах, черных мягких сапожках. Был он также черноволос, чернобород и черноглаз. На руках мужик держал сухонького седого человека весьма преклонных лет, одетого в поношенный архалук [20], чувяки [21] и засаленную ермолку [22], который выглядел будто какой-нибудь приживал в барском доме, незначительный родственник хозяев, пригретый ими из милости. Однако в следующее мгновение она поняла, что старичок этот, с его большими серыми глазами, характерным рисунком закругленных, высоко поднятых, как бы удивленных бровей, таких же, какие Лида унаследовала от отца, и есть Иона Петрович, ее дядюшка – единственный родной человек, у нее оставшийся. Да-да, единственный, потому что распрекрасную Авдотью Валерьяновну считать родной себе (или, паче того, испытывать ее «материнскую заботу») Лида решительно не хотела!