Влюбленные женщины - Дэвид Герберт Лоуренс Страница 92

Глава двадцать вторая Женщины наедине

Приехав в город, они отвезли Джеральда на вокзал. Гудрун и Уинифред обещали прийти на чай к Беркину, тот ожидал к чаю также и Урсулу. Однако первой неожиданно объявилась Гермиона. Беркина в этот момент не было дома. Она прошла в гостиную, просмотрела его книги, полистала бумаги, поиграла на пианино. Урсула пришла позже. Она была неприятно удивлена, увидев Гермиону, о которой уже стала забывать.

— Никак не ожидала тебя здесь встретить, — сказала она.

— Я была в Эксе… — сообщила Гермиона.

— Лечилась?

— Да.

Женщины окинули друг друга взглядом. Урсула с неприязнью смотрела на удлиненное, мрачное лицо Гермионы. В нем было нечто от глупого самодовольства лошади. «У нее лошадиное лицо, — подумала Урсула. — Она постоянно в шорах». Казалось, Гермиона, как и луна, ограничена в обзоре. Полной картины Гермиона не могла видеть и принимала узкую полоску за объемную панораму. В иррациональном она вообще не ориентировалась. Как и у луны, одна ее половина была потеряна для мира. Вся ее сущность была сосредоточена в голове: Гермиона не смогла бы вдруг сорваться и побежать или двигаться естественно, как рыба в воде или ласка в траве. Она прежде должна знать.

Но Урсула только страдала от такой односторонности. Она чувствовала исходящий от женщины холод и думала, что та относится к ней как к полному ничтожеству. Гермиона постоянно размышляла, пока тупая боль от мыслительного процесса не истощала ее, мертвенной бледностью разливаясь по худому телу; она медленно и мучительно продвигалась к бесплодным умозаключениям, однако могла в присутствии другой женщины — по ее мнению, заурядной, — надеть на себя маску жесткой самоуверенности, как надевала драгоценности, сразу переносящие ее на другой уровень — в высший свет. Гермиона была способна мысленно снизойти до того типа женщин (она называла его эмоциональным), к которому принадлежала Урсула. Бедная Гермиона, у нее не было ничего, кроме болезненной самоуверенности, она являлась ее единственной опорой. На этом она должна была держаться, потому что — один Бог знает почему — ее повсюду преследовало чувство отверженности и ненужности. В интеллектуальной, духовной жизни она находилась среди избранных. Но ей хотелось быть универсальной. Однако цинизм разрушал ее изнутри. В собственные принципы она не верила — они были фальшивыми. Не верила она и во внутреннюю жизнь других, считая ее иллюзией, а не реальностью. Не верила в духовный мир, называя все это притворством. Она еще готова была поверить в богатство, плоть и дьявола — хоть здесь обошлось без фальши. Гермиона, жрица без веры, без убеждений, была напичкана устаревшими понятиями и обречена говорить о таинствах, которые не являлись для нее божественными. Но выхода не существовало. Она была листком на погибающем дереве. Ничего не оставалось, кроме как продолжать бороться за старые, потертые идеи, умирать за прошлые, устаревшие верования, оставаться священной и неизменной жрицей оскверненных таинств. Старые великие истины были подлинными. А она — листик на древнем великом древе знания, хотя древо это теперь обветшало. Однако именно этой старой и последней истине она должна хранить верность, несмотря на свой цинизм и скепсис.

— Я так рада тебя видеть, — сказала она тягучим голосом, словно произносила заклинание. — Смотрю, вы с Рупертом подружились.

— Да, — подтвердила Урсула. — Он всегда где-то поблизости.

Гермиона немного помолчала, прежде чем продолжить разговор. Она прекрасно понимала, что соперница хвастается победой, — это было так вульгарно.

— Вот как? — медленно протянула она, а затем, не теряя самообладания, задала вопрос: — Вы собираетесь пожениться?

Вопрос был задан так спокойно и мягко, так просто, открыто и бесстрастно, что захватил Урсулу врасплох, и она испытала скорее приятное чувство. Похоже на удовольствие от греха. В неприкрытой иронии Гермионы была своя сладость.

— Как тебе сказать, — начала Урсула, — он ужасно этого хочет, а вот я сомневаюсь.

Гермиона смотрела на нее спокойным холодным взглядом. Опять это хвастовство! Его нельзя не заметить. Как она завидовала бессознательной самодостаточности Урсулы, даже ее вульгарности!

— Откуда эти сомнения? — спросила она нараспев. Гермиона чувствовала себя абсолютно непринужденно, разговор ее даже забавлял. — Ты его не любишь?

Бестактность этого мягко заданного вопроса заставила Урсулу слегка покраснеть. И все же она не чувствовала себя оскорбленной: Гермиона казалась настроенной мирно, разумно, искренне. В конце концов, в способности всегда оставаться разумной есть свое величие.

— Он говорит, что ему нужна не любовь, — сказала она.

— А что же? — Гермиона произнесла эти слова медленно и ровно.

— Он хочет брака.

Гермиона помолчала, устремив на Урсулу спокойные, печальные глаза.

— Хочет брака? — повторила она после долгой паузы безжизненным голосом. И вдруг, словно пробудившись: — И что тебя в этом не устраивает? Ты против брака?

— Нет, не в этом дело. Я не хочу попасть в зависимость, согласившись на его условия. Он хочет, чтобы я отказалась от себя, а я просто не могу этого сделать.

Гермиона опять долго молчала, пока не заговорила:

— Не можешь или не хочешь? — И опять замолкла, затрепетав от внезапного желания. Почему он не попросил ее служить ему, стать его рабой! Она содрогалась от желания.

— Просто не могу…

— Но что именно…

Женщины заговорили одновременно, и обе тут же остановились. Гермиона первая возобновила разговор, произнеся усталым голосом:

— И что же именно он от тебя требует?

— Он хочет, чтобы я приняла его не на эмоциональном уровне, а целиком и окончательно. Не знаю, что уж тут имеется в виду. Хочет, чтобы в плотское общение со мной вступило его демоническое начало, а не человеческое. Видишь ли, он каждый день говорит что-то новое и постоянно себе противоречит…

— И всегда думает только о себе и собственной неудовлетворенности, — неторопливо произнесла Гермиона.

— Да! — воскликнула Урсула. — Как будто важны только его проблемы. Просто невыносимо. — Но она сразу же пошла на попятную: — Он настаивает, чтобы я приняла его всего. Приняла его как… как идеал… Однако мне кажется, что сам он не собирается ничего давать взамен. Ему не нужны нормальные теплые отношения между мужчиной и женщиной, он их не желает, он их отвергает. Он не хочет, чтобы я думала, — да, именно так, — и не хочет, чтобы я чувствовала, — он ненавидит чувства.

Гермиона молчала, и молчание ее было горьким. Ах, если б ее просили обо всем этом! Нет, ее он неумолимо заставлял думать, толкал к знанию, а сам ненавидел за это.

— Он хочет, чтобы я сдалась, перестала быть собой, — продолжала Урсула.

— А почему тогда не жениться на одалиске, ведь ему именно это надо? — нежно проворковала Гермиона. На длинном лице утвердилось иронически-довольное выражение.