Ночь голубой луны - Кэти Аппельт Страница 41

Год проходил за годом, и наконец он потерял им счёт, и потерял счёт своим попыткам отыскать талисман. Бесчисленное множество раз он плавал в прибрежной воде, осматривая дно в тщетной надежде найти свою пропажу. И вот наконец он почувствовал, что стал слишком стар для того, чтобы входить в воду. Он боялся не справиться с волнами, боялся, что отлив утащит его в океан и у него не будет сил доплыть до берега.

А потом стихли и далёкие голоса пони камаргу.

Теперь единственное, что связывало его с Джеком, – это кот, розы и ночной цереус. Розы цвели постоянно, но цереус – единожды в год, в таинственную ночь полнолуния, в ночь голубой луны. Он наполнял ночной воздух густым сладким и пряным ароматом, который напоминал Анри Бошану о Джеке и о тех далёких ночах в маленьком городке на площади возле фонтана.

Но в этот год цереус так и не расцвёл. И месье Бошан, сжимая в руке сломанный стебель чудесного цветка, думал о том, что вряд ли ему суждено прожить ещё целый год здесь, на Устричном шоссе, и снова увидеть голубую луну и вдохнуть аромат ночного цереуса.

В этот миг луна вдруг засияла ослепительно-ярким светом, и Синдбад обратил свой блестящий глаз к посеребрённой поверхности океана.

«Пор-р-р-р-ра, пор-р-р-ра!» – промурлыкал он.

А девочка в шлюпке тоже глядела на луну, снова и снова загадывая одно и то же желание: найти свою маму. Снова и снова.

Доуги посмотрел на часы, что висели в кухне. Полночь. Неудивительно, что в голове туман. Ему удалось проспать всего несколько часов. Так что Второму придётся подождать. Его хозяин никуда не пойдёт, пока не выпьет пару чашек. Доуги подошёл к раковине, открыл кран и наполнил кофеварку водой.

Дожидаясь, пока сварится кофе, он осмотрел укулеле. Дерево коа блестело, как новенькое, как в тот день, когда он получил этот инструмент в подарок от дяди.

Доуги нахмурился, покачал головой и накрыл гитару кухонным полотенцем, вспомнив сразу обычай закрывать лицо покойника. На душе у него защемило, и он потёр онемевшие кончики пальцев.

Доуги так любил эту укулеле. Когда он касался её струн, слова его песен лились согласно с её звучанием: ясно, звонко, радостно. Никакого заикания. Просто чудо. Он не считал себя музыкантом или тем более композитором. Конечно нет! Просто когда он вернулся после войны домой в Нью-Джерси и его била непроходящая дрожь, в один прекрасный день к нему пришёл его дядя Сильвестр и принёс ему укулеле.

– Вот, возьми, – сказал он. – Когда-то и я получил её в подарок. Тогда я тоже вернулся с войны, только с другой.

Доуги взглянул на крошечную гитару, не в силах вымолвить ни слова. Он не смог даже выдавить из себя «с-с-с-спасибо». Впрочем, дяде и не нужны были его слова. Он просто сказал:

– Каждый, кто был на войне и выжил, чтобы рассказать о ней, не может обойтись без музыки. – Помолчал и добавил: – Укулеле тебе поможет.

Больше дядя Сильвестр ничего не стал объяснять, а просто вручил гитару Доуги и вышел, закрыв за собой дверь.

Доуги не собирался никому рассказывать о войне, о том, что ему довелось там увидеть, услышать, почувствовать и пережить. Об этом невозможно было рассказать. Он просто не смог бы выжать из себя ни слова, даже если бы очень захотел. Он остался сидеть за столом, весь дрожа с головы до ног. А укулеле дяди Сильвестра лежала возле него на столе, крохотная и молчаливая.

Так она и лежала, пока мама Доуги не взяла её и не сунула ему в руки. И тогда он слегка коснулся нейлоновых струн большим пальцем. В ответ инструмент зазвенел. Вот этим-то укулеле и отличается от всех других гитар и от всех вообще струнных инструментов: она не поёт, она звенит. Звенит, почти как колокольчик, свежим, чистым, ясным звоном.

С тех пор Доуги не расставался с ней. Она лежала у него на пассажирском сиденье, когда он вёл свой жёлтый автобус по трассам, шоссе и городским улицам. Он ехал всё дальше и дальше, пока наконец не остановил автобус в Техасе возле солнечного песчаного пляжа. И с тех пор каждый вечер он сидел на крыльце призрачно-голубого дома, перебирал струны укулеле и пел свои песни ясно, звонко, радостно, ни капельки не заикаясь. Он пел для Берегини и для Синь.

Но всё это было до происшествия с крабами, расколотой миской, разбитыми цветочными горшками и сломанной укулеле. Так он и не спел свою песенку из трёх слов, глядя на луну, круглую, как тарелка с дымящимся гумбо.

В глазах у Верта застыла тревога. Волны становились всё выше, ветер – всё сильнее. Маленькая шлюпка предназначалась для тихого пруда, а не для Мексиканского залива. Даже самая незначительная из океанских волн была для неё слишком большой.

Надо было как можно скорей отыскать дорогу домой.

Берегиня огляделась. Кругом вода, вода, вода… «Стрелка» не шла в каком-то одном направлении, а кружилась, вертелась, всё время меняя курс. Её бросало то влево, то вправо, то вперёд, то назад. Порой она вдруг замирала на месте, словно для того чтобы перевести дух, а потом снова начинала кружиться. Берегиня чувствовала, как крепчает ветер и волны становятся больше.

Шлюпка всё кружилась и кружилась… И голова у Берегини тоже кружилась…

Где же Мэгги-Мэри? Берегиня снова попыталась позвать её:

– Эй! Эй! Мы здесь!

Голос у неё сорвался.

Её мать должна быть где-то рядом. Ведь именно здесь Берегиня видела её в последний раз. Она прислушалась. Ответа не последовало. Даже ветер перестал повторять её имя. Луна высоко над головой была величиной с донышко банки из-под газировки.

Берегиня вдруг почувствовала, какая она маленькая, размером с крошечного малька или даже меньше. Где же мама? Все эти годы она была уверена, что её мать здесь, рядом, что она присматривает за ней, ждёт её и помогает ей.

Мама… Где же она? Где?

Одна глубокая тёмная ночь,

плюс

одна маленькая-маленькая шлюпка,

плюс

одна девочка с талисманом на шее,

плюс

одна чайка со сломанным крылом,

плюс

один безбрежный океан,

плюс

одна полная голубая луна –

равняется

чему?

Равняется

одному испуганному псу.

От перемены мест слагаемых

сумма не меняется.

Капитану стало скучно сидеть в шлюпке, тем более что в ней не имелось съестных припасов. И он решил снова ненадолго покинуть своих отправившихся в плавание друзей, чтобы слегка подкрепиться.

Капитан взлетел со скамейки и взмыл прямо к небу. Отталкиваясь крыльями от влажного океанического воздуха, он поднимался всё выше и выше. С высоты своего полёта он взглянул вниз на Верта и Берегиню. Они казались такими крошечными посреди всей этой массы воды. Чайка, у которой вдруг возникло какое-то другое желание, кроме желания поесть, – это редчайший экземпляр. Капитан был типичной чайкой. Но в этот миг он оказался выше своей природы и от души пожелал, чтобы у девочки и пса выросли крылья, и чтобы его друзья вслед за ним поднялись в воздух, и чтобы они все втроём полетели домой.