Мемуары папы Муми-тролля - Туве Марика Янссон Страница 8

– Нет! – воскликнул Муми-папа. – В те времена и в самом деле случались такие вещи! Каждое мое слово – правда! Возможно, только кое-где чуточку преувеличено…

– Любопытно знать, – сказал Снифф. – Любопытно знать, куда подевалась папина коллекция?!

– Какая коллекция? – спросил Муми-папа.

– Коллекция пуговиц моего отца, – повторил Снифф. – Ведь Шнырёк – мой папа.

– Да, – подтвердил Муми-папа.

– Тогда любопытно знать, куда девалась его драгоценная коллекция? Я ведь должен был получить ее в наследство, – подчеркнул Снифф.

– Хупп-хэфф – как говорил мой отец, – сказал Снусмумрик. – Кстати, почему ты так мало пишешь о Юксаре? Где он сейчас?

– Об отцах никогда ничего точно не знаешь, – сделав какой-то неопределенный жест, объяснил Муми-папа. – Они приходят и уходят… Во всяком случае, я сохранил ваших отцов для потомства, написав о них.

Снифф фыркнул.

– Юксаре тоже терпеть не мог сторожей в парке, – задумчиво произнес Снусмумрик. – Одно это…

Они лежали на траве, вытянув лапы и подставив солнцу свои мордочки. Вокруг было чудесно, и всех клонило ко сну.

– Папа, – сказал Муми-тролль. – Неужели в то время так неестественно разговаривали? «Представьте себе наше удивление», «К вящему удовольствию» и все такое.

– Это вовсе не неестественно! – рассердился папа. – По-твоему, когда сочиняешь, можно говорить небрежно?

– Иногда ты и в жизни говоришь неестественно, – возразил сын. – А Шнырёк у тебя разговаривает обычно.

– Фу! – сказал папа. – Это просто местное наречие. Вообще, есть большая разница между тем, что рассказываешь о каких-то вещах, и тем, что о них думаешь… И кроме того, все это больше зависит от того, что чувствуешь… По-моему… – Папа замолчал и начал озабоченно перелистывать мемуары. – По-вашему, я употребил чересчур трудные слова? – спросил он.

– Ничего, – утешил его Муми-тролль. – Хотя это было так давно, можно все равно почти всегда угадать, что ты имеешь в виду. А дальше ты уже написал?

– Нет еще, – ответил папа. – Но потом будет жутко интересно. Я скоро дойду до дронта Эдварда и Морры. Где ручка, которой я пишу мемуары?

– Вот, – сказал Снусмумрик. – И напиши побольше об Юксаре, слышишь? Ничего не упуская!

Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и стал писать дальше.

Именно тогда я впервые пристрастился к резьбе по дереву. Это особое дарование было, должно быть, врожденным и таилось, если можно так выразиться, у меня в лапах. Первые мои шаги на этом поприще были довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол, который позднее украсит крышу навигационной каюты. Он имел форму луковицы и был покрыт нарядной рыбьей чешуей.

Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода на воду.

«Морской оркестр», на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход ярко пламенел под лучами солнца. Фредриксон раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.

Забравшись под киль, он вдруг расстроенно пробормотал:

– Так я и думал. Застрял! Мы простоим здесь, пока не взойдет луна.

Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали говорить что-то и ползать вокруг парохода – верный признак, что он серьезно обеспокоен.

– Ага, ну теперь скоро опять в путь, – зевнул Юксаре. – Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда он все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!

Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который позже родился под той же вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил:

– Когда мы отчаливаем, хупп-хэфф?

– И ты с нами? – спросил я.

– Конечно, – ответил Юксаре.

– Если позволите, – сказал Шнырёк, – я тоже надумал кое-что в этом роде… Я больше не могу жить в кофейной банке!

– Почему? – спросил я.

– Эта красная краска на жести не высыхает! – объяснил Шнырёк. – Извините! Она попадает всюду – и в еду, и в постель, и на усы… Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!

– Не сходи. Лучше упакуй вещи, – сказал Фред-риксон.

– Конечно! – воскликнул Шнырёк. – Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь…

И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны.

По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежна.

«Морской оркестр» по-прежнему сидел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон опустился на землю и обхватил голову лапами.

– Милый Фредриксон, не горюй так, – попросил я.

– Я не горюю. Я думаю, – отвечал Фредриксон. – Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду… Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?..

– А как? – услужливо повторил я.

– Идея! – вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул. – Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов.

– У него такой огромный хвост? – спросил я.

– Гораздо больше, чем ты думаешь, – отрезал Фредриксон. – У тебя есть календарь?

– Нет, – сказал я, все больше и больше воодушевляясь.

– Так. Позавчера мы ели гороховый суп [7], – размышлял вслух Фредриксон. – Значит, сегодня суббота, он купается. Хорошо. Поспешим!

– А они злые, эти дронты? – осторожно спросил я, когда мы спускались к речному берегу.

– Да, – ответил Фредриксон. – Растопчут кого-нибудь нечаянно, а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны.

– Не очень большое утешение, если тебя растопчут, – пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым.