Цена соли - Патриция Хайсмит

Эдне, Джорди и Джеффу

1

Обеденный час в кафетерии для сотрудников «Франкенберга» достиг своего пика.

Ни за одним из длинных столов места больше не было, а люди всё прибывали и прибывали и оставались ждать за деревянной перегородкой у кассы. Те, кто уже получили свои подносы с едой, бродили между столами в поисках зазора, куда можно было бы втиснуться, или освобождающегося места, но ничего не было. Грохот посуды, стульев, голоса, шарканье ног и тр-р-реск проворачивающихся турникетов в помещении с голыми стенами сливались в нестихающий гул единого громадного механизма.

Терез ела нервно, уткнувшись в прислонённую к сахарнице брошюру «Добро пожаловать во «Франкенберг». Эту пухлую книжицу она прочла от корки до корки ещё на прошлой неделе, в первый же учебный день, но ничего другого для чтения у неё с собой не было, а в этом служебном кафетерии, она чувствовала, ей необходимо на чём-то сосредоточиться. Поэтому она снова стала читать об отпускных льготах, трехнедельном отпуске для проработавших во «Франкенберге» пятнадцать лет, и есть дежурное блюдо – сероватый кусок ростбифа с облитым коричневой подливой шариком картофельного пюре, горкой горошка и хреном в крошечном бумажном стаканчике. Она попыталась представить себе, каково это – проработать пятнадцать лет в универмаге «Франкенберг», – и не смогла. «Отработавшие двадцать пять лет получают четыре недели оплачиваемого отпуска», – говорилось в брошюре. «Франкенберг» также предоставлял лагерь для отпускников зимой и летом. Им бы следовало ещё завести свою церковь, подумала она, и больницу для рождения детей. Своим устройством магазин настолько напоминал тюрьму, что временами ей становилось страшно от осознания своей к нему причастности.

Терез быстро перевернула страницу и увидела напечатанное крупным чёрным рукописным шрифтом на весь разворот: «Годитесь ли вы для работы во "Франкенберге"?»

Она взглянула на окна в противоположном конце зала и попыталась подумать о чём-то другом. О красивом чёрно-красном норвежском свитере, который видела в «Саксе» и, возможно, купит Ричарду на Рождество, если не найдёт кошелёк посимпатичнее тех, за двадцать долларов, что попались ей на глаза. О том, что сможет поехать в следующее воскресенье с супругами Келли в Вест-Пойнт на хоккей. Большущее квадратное окно в другом конце зала напоминало картину… чью же? Мондриана. Из маленькой квадратной форточки в углу открывался вид на белое небо. А птиц не было – ни одна не влетала и не вылетала. Какие декорации можно было бы сделать для пьесы, действие которой происходит в универмаге? Она вернулась к тому, от чего пыталась уйти.

– Но с тобой-то всё совсем иначе, Терри, – сказал Ричард. – Ты можешь быть абсолютно уверена в том, что через пару недель оттуда вырвешься, у других же этого нет.

Ричард сказал, что этим летом она сможет быть в Париже. Будет там. Ричард хотел, чтобы она поехала с ним, и ничто, на самом деле, не мешало ей это сделать. А друг Ричарда Фил Мак-Элрой написал ему, что в следующем месяце, возможно, сумеет устроить её на работу в театральную труппу. Терез пока ещё не была знакома с Филом, но очень слабо верила в то, что он сможет устроить её на работу. Она прочёсывала Нью-Йорк снова и снова, начиная с сентября, но так ничего и не нашла. Да и кто посреди зимы станет нанимать подмастерье сценографа, к тому же ещё только начинающего? Столь же нереальной казалась ей и мысль о том, что следующим летом она сможет быть в Европе с Ричардом, сидеть в летних кафе, гулять по Арлю, отыскивать места, которые писал Ван Гог, вместе выбирать городки, где они будут на какое-то время останавливаться и рисовать. А в последние дни, с тех пор как она начала работать в магазине, всё это стало казаться ещё менее реальным.

Она знала, что ей досаждает в магазине. О таком она даже и не пыталась бы заговорить с Ричардом. Магазин усиливал то, что ей всегда, сколько она помнила, досаждало – пустые действия, бессмысленную рутину, которые, казалось, не дают ей заниматься тем, чем она хотела бы, чем могла бы заниматься. И вот пожалуйста, тут-то оно всё и было – мудрёные процедуры с инкассаторскими сумками, проверки верхней одежды, табельные часы… процедуры, не дававшие людям даже работу свою в магазине выполнять настолько продуктивно, насколько они могли бы. Было ощущение, что все находятся в изоляции друг от друга и живут в совершенно неправильной плоскости, и оттого смысл, идея, любовь, да что угодно, из чего состоит каждая человеческая жизнь, не могут найти своего выражения. Ей это напоминало разговоры за столами, на диванах с людьми, чьи слова будто зависают над неживым, над вещами, которые невозможно расшевелить; эти люди никогда не прикасаются к звучащей струне. А если кто-то попытается этой живой струны коснуться, они посмотрят на него – вечные лица-маски – и отпустят реплику, настолько совершенную в своей банальности, что и не поверишь, что это может быть уловка. И ещё одиночество, усугублённое тем, что день за днём видишь внутри магазина одни и те же лица, совсем небольшое количество людей, с которыми можно было бы заговорить, да так и не захотелось. Или не смоглось. Это не то что лицо в проезжающем автобусе – лицо, которое, кажется, обращено именно к тебе… его ты, по крайней мере, видишь лишь раз, и оно исчезает навсегда.

Каждое утро, выстаивая в подвале очередь к табельным часам – в то время как её глаза бессознательно сортировали работников, отделяя постоянных от временных, – Терез задавалась вопросом, как это её угораздило здесь очутиться. Конечно, она откликнулась на объявление, но это не объясняло фатума. Она размышляла о том, что ждёт её дальше вместо работы сценографа. Её жизнь представляла собой серию зигзагов. Ей было девятнадцать лет, и она тревожилась.

«Ты должна научиться доверять людям. Помни об этом, Терез», – часто повторяла ей сестра Алисия. И часто, очень часто Терез старалась этот совет применять.

– Сестра Алисия, – бережно прошептала Терез. Свистящие слоги её успокаивали.

Она снова выпрямилась и взяла в руки вилку – мальчик-уборщик двигался в её сторону.

Перед глазами возникло лицо сестры Алисии – костистое и красноватое, как розовый камень, когда на него падает солнечный свет, – и голубая крахмальная волна её бюста. Крупная костлявая фигура сестры Алисии, появляющаяся из-за угла в вестибюле, проходящая между эмалированными столами в трапезной. Сестра Алисия в тысяче мест; небольшие голубые глаза, всегда отыскивающие её среди других девочек, видящие её иначе – Терез это знала, – чем всех остальных, при этом тонкие розовые губы неизменно сложены в одну и ту же прямую линию. Вот сестра Алисия протягивает ей завёрнутые в папиросную бумагу вязаные зелёные перчатки, протягивает без улыбки, просто передаёт из рук в руки без лишних слов в подарок на её восьмилетие. А вот сестра Алисия говорит ей – тот же прямой рот, – что она должна сдать арифметику. Кому ещё было дело до того, сдаст ли она арифметику? Терез хранила эти зелёные перчатки на дне жестяного шкафчика в школе ещё долгие годы после переезда сестры Алисии в Калифорнию. Белая бумага сделалась дряблой и больше не хрустела, она превратилась в древнюю тряпку, но перчатки Терез так и не надела. В конце концов они стали ей малы.