Чаттертон - Питер Акройд

Посвящается Кристоферу Синклер-Стивенсону

Томас Чаттертон (1752–1770) родился в Бристоле. Там он учился в Колстонской школе, [1]а затем несколько месяцев проходил в учениках у адвоката. Но образование всегда значило для него меньше, нежели порывы собственного духа. Его отец умер за три месяца до рождения сына. Чаттертон с детских лет восхищался старинной церковью Св. Марии Редклиффской, [2]где некогда его отец был певчим в хоре. Мальчику было семь лет, когда мать принесла ему обрывки рукописи, найденной в архиве этой церкви, – и воображение его забурлило. Он сказал матери, что она «нашла истинное сокровище, и он вне себя от радости, столь это бесподобно». «Он влюбился», по словам матери, и в прошлое Бристоля, и в саму старину. Он принялся писать стихи, а затем, в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, сочинил «Роулианский цикл». Эти поэмы якобы сложил средневековый монах (чему много лет продолжала верить публика), – в действительности же они принадлежали перу юного Чаттертона, которому удалось выработать настоящий средневековый стиль, отчасти зародившийся благодаря чтению древних текстов, а отчасти изобретенный им самим.

Наконец, наскучив Бристолем и соблазнившись надеждой на литературный успех, семнадцатилетний Томас Чаттертон отправился в Лондон. Но надеждам на славу не суждено было оправдаться – во всяком случае, при его жизни. Книгопродавцы оставались равнодушны или безучастны, а лондонские журналы по большей части отвергали элегии и стихотворения, которые предлагал им Чаттертон. Вначале он жил в Шордитче, у родственников, но в мае 1770 г. перебрался в чердачную каморку на Брук-стрит в Холборне. Там-то, утром 24 августа 1770 г., он принял мышьяк – очевидно, не вынеся борьбы с нищетой и неудачами. Когда дверь в его комнату взломали, на полу обнаружили раскиданные клочки бумаги, испещренные его почерком. После расследования огласили заключение: felo de se, то есть самоубийство. На следующий день тело поэта похоронили на кладбищенском участке при работном доме на Шу-лейн. Известен лишь один его прижизненный портрет, но для потомства образ "дивного мальчика" увековечила картина «Чаттертон» кисти Генри Уоллиса. Она была закончена в 1856 г., а позировал художнику, изображая умершего поэта, молодой Джордж Мередит, [3]лежа в той самой мансарде на Брук-стрит.

* * *

– Пойдем, – сказал он. – Прогуляемся по лугам. У меня припасено для тебя кое-что гениальное. Уже за то, что я прочту это тебе, мне полагалось бы полкроны.

Он взмахнул перед ней книжкой, но его нетерпеливость лишь отпугнула девушку, и она быстро зашагала прочь. Затем, осмелев при виде подруги, сидевшей на ступеньках церкви, она прокричала ему через плечо:

– Какой же ты бедняжка, ей-Богу! И Господи, Том, – что за драные на тебе башмаки!

– Я не настолько беден, чтобы нуждаться в жалости таких, как ты!

Чаттертон выбежал в чистое поле, подставляя лицо прохладному ветру. Там он остановился, уселся на скошенную траву и, обратив взор к башне Св. Марии Редклиффской, забормотал слова, имевшие над ним огромные чары:

Пора: час моего ухода пробил,

И Ураган готов листву мою развеять.

Быть может, завтра явится Скиталец

И взором примется меня искать повсюду,

И взором – боле не найдет меня.

Он еще раз взглянул на церковь и с возгласом вскинул руки над головой.

* * *

– Да, я образцовый поэт, – сказал Мередит. – Я притворяюсь, будто я это другой.

Уоллис остановил его взмахом руки.

– Теперь свет падает верно – он ложится тебе на лицо. Запрокинь голову. Вот так. – И сам выгнул шею, показывая нужное движение. – Нет. Ты все равно лежишь так, словно приготовился заснуть. Позволь себе роскошь умереть. Ну давай же.

Мередит закрыл глаза и откинул голову на подушку.

– Смерть я еще могу вынести. Чего я вынести не могу – так это изображения смерти.

– Ты обретешь бессмертие.

– Не сомневаюсь. Только кто это будет – Мередит или Чаттертон? Вот что хотелось бы мне знать.

* * *

Хэрриет Скроуп поднялась со стула, спеша выложить свои новости.

– Сломился сук, что ввысь бы мог расти, – произнесла она. И согнулась пополам, словно ее подкосило.

– Ветвь, – неторопливо проговорила Сара Тилт.

– Что?

– Сломилась ветвь – а не сук, дорогая. Если это была цитата.

Хэрриет выпрямилась.

– Думаешь, я не знаю? – Тут она ненадолго задумалась. – Поэты – в юности витаем мы в мечтах. В конце ж подстерегают нас безумие и страх. [4]Тут она высунула язык и вытаращила глаза. – Конечно, я знаю, что это цитата. Я отдала всю свою жизнь английской литературе.

Голос Сары звучал по-прежнему холодно:

– В таком случае, жаль, что ты ничего не получила взамен.

И обе женщины рассмеялись.

* * *

Чарльз Вичвуд сидел, потупив голову. Он наблюдал за тем, как с шелестом слетают на землю листья. Еще до него доносились звуки дрели, стук молотков и голоса рабочих, перекликавшихся между собой в новостройке. Потом возвратилась боль – и лишь спустя какое-то время он заметил, что листья унесло ветром, а шум смолк. Рядом стоял юноша и пристально смотрел на него. Затем он коснулся руки Чарльза, будто остерегая его.

– Значит, ты болен, – произнес один.

И другой ответил:

– Я знаю, что болен. – Чарльз опять понурил голову в унынии, а когда снова поднял взгляд, фигура Томаса Чаттертона уже исчезла.

Воззри на скорбный ликъ: потухъ въ семь зраке огнь.

Сколь горемъ изнуренъ, истерзанъ, въ тленъ ввержонъ!

Превосходная Баллада о Милости. Томасъ Чаттертонъ