У тебя иное имя - Хуан Мильяс

Один

Был конец апреля. Часы показывали пять, и Хулио Оргас, как и всегда в это время по вторникам, уже минут десять как вышел от своего психоаналитика. Он пересек улицу Принсипе-де-Вергара и сейчас входил в парк «Берлин», безуспешно пытаясь скрыть охватившее его волнение.

В прошлую пятницу ему не удалось встретиться в парке с Лаурой, и с того дня его не покидала тоска. Она душила его все выходные, заполненные невеселыми размышлениями под шум дождя. Она была так остра, что Хулио ужаснулся, представив на миг, в какой ад может превратиться его существование, если разлука продлится дольше. Он вдруг осознал, что в последнее время его жизнь вращается вокруг оси, которая проходит через две точки, и точки эти – вторник и пятница.

В воскресенье за чашкой кофе с молоком в его воспаленном мозгу вспыхнуло слово «любовь», и Хулио улыбнулся, но слово погасло, и он почувствовал себя еще хуже.

Тоска все росла, но Хулио не стал размышлять над ее причинами, несмотря на давнишнюю привычку – в последнее время, после того как он начал посещать психоаналитика, заметно усилившуюся – анализировать все, что происходило с ним не по его воле. И все же он не мог не вспомнить, как впервые увидел Лауру.

Это случилось тремя месяцами раньше. Был вторник, тускловато освещенный бледным февральским солнцем. В тот день, как и всегда по вторникам и пятницам на протяжении последних нескольких месяцев, Хулио простился с доктором Родо без десяти пять. Он шагал по направлению к издательству, в котором работал, как вдруг его охватило ощущение полноты жизни, чувство счастья, которое мгновенно преобразило окружающее: он уловил в воздухе запах весны. И тогда он решил изменить маршрут: вернуться на работу не тем путем, каким шел обычно, а дать маленький крюк и пройти через расположенный неподалеку парк «Берлин», чтобы насладиться ощущением счастья и покоя, которое, казалось, разделяла с ним сама природа.

В это время суток парк обычно заполняли мамаши, выводившие детишек погреться на солнышке. Лауру Хулио заметил сразу. Она сидела на скамейке между двумя другими сеньорами, с которыми, видимо, вела беседу. У нее было самое обычное лицо и самая обычная фигура, но, должно быть, они напомнили Хулио о чем-то давно забытом, о чем-то темном и греховном, к чему он, Хулио, был каким-то образом причастен.

Она выглядела лет на тридцать пять, и в ее густых волосах уже пробивалась седина. Волосы вились на концах, словно пытались бунтовать, словно не хотели больше быть покорными и послушными. Но почти по всей длине они были безукоризненно прямыми, и завитки на концах лишь подчеркивали эту прямизну. Глаза у нее тоже были самые обыкновенные, но в них угадывалась способность проникать глубоко в душу, а если при этом уголки губ еще и изгибались чуть-чуть не то в заговорщической, не то в саркастической усмешке – под ее обаяние трудно было не попасть. Что до фигуры, то бедра у нее были несколько полноваты, но это ее не портило – женщина в таком возрасте и не должна выглядеть как мальчишка-подросток.

Хулио уселся неподалеку, развернул газету и принялся тайком разглядывать незнакомку. И чем дольше он наблюдал за ней, тем сильнее чувствовал какое-то необъяснимое беспокойство, и с каждой минутой в нем росла уверенность, что в этой женщине было нечто, чем обладал – может быть, не сейчас, а в давние времена – и он сам. Ее взгляд и улыбка, любое ее движение волновали его. И он вдруг понял, что с этого дня каждый вторник и каждую пятницу в пять часов вечера он будет приходить в парк «Берлин» с единственной целью: смотреть на эту женщину.

И вот однажды, когда незнакомка была одна, Хулио сел на скамейку рядом с ней. Развернув газету, он некоторое время читал. Потом достал из кармана пачку сигарет, вынул одну и уже собирался снова положить пачку в карман, но вместо этого с нерешительным видом протянул ее незнакомке, и она взяла сигарету. Больше того, она поучаствовала в церемонии, предложив свою зажигалку. Хулио набрал в грудь побольше воздуха и завел ничего не значащий разговор, который женщина с готовностью поддержала. Странно, но создавалось впечатление, что оба старались говорить банальности, словно самым важным было именно разговаривать, а что при этом произносить – уже не важно.

Хулио сразу почувствовал, как напряжение отпускает его. В душе воцарялся мир, которого он бессознательно жаждал с той самой минуты, когда впервые увидел эту женщину. У него было такое ощущение, что его слова сцепляются с ее словами, преобразуясь в некую живую субстанцию, сплетенную из волокон сеть, которая опутывает и соединяет то, что принадлежит каждому из них по отдельности, являясь в то же время для них общим.

Позднее, охваченный одиночеством в своей квартирке с ковролином и бумажными обоями, он обдумывал случившееся и не верил самому себе и с удовлетворением понимал, что приятные ощущения, которые он испытывает, придают его жизни остроту и заставляют сердце биться быстрее. Надо лишь постараться, чтобы эти ощущения не захватили его целиком и не подчинили себе. Он минуту пофантазировал, чтó в подобном случае могло бы произойти, но тут же с полуиронической, полуразочарованной улыбкой отогнал эти мысли.

Их последующие встречи более или менее походили на описанную выше, за исключением тех вторников и пятниц, когда он вынужден был делить Лауру с двумя или тремя ее подругами, с которыми она обычно болтала, встречаясь в парке. Впрочем, нельзя сказать, чтобы это ему сильно мешало. Наоборот: все вместе они сплотились в довольно дружную компанию, в которой к Хулио относились с искренним уважением.

Однако, незаметно для остальных, отношения между Хулио и Лаурой развивались. Им не нужно было встречаться наедине – речь шла о тайном союзе, укреплявшемся помимо их воли.

Хулио отдавал себе отчет в том, что происходит, но пока не видел для себя никакой опасности. Он полагал, что общение с Лаурой было его личным делом: так, маленькое интеллектуальное развлечение на фоне парка, которое можно прекратить в любой день, ничего не потеряв, но обогатившись при этом неким ценным опытом.

Он прекрасно проводил время каждый вторник и пятницу в парке, обсуждая с Лаурой и ее подругами их домашние проблемы, серьезность которых измерялась в придуманных самим Хулио единицах, получивших название «домострессов». Так, пролитый на диван в гостиной кофе с молоком равнялся двум домострессам, а детская простуда с высокой температурой тянула на десять. Ссоры с мужем могли – в зависимости от того, насколько накалялись страсти, – колебаться в пределах от пятнадцати домострессов до тридцати. Время от времени та из домохозяек, что набирала за неделю наибольшее количество домострессов, получала символический приз.

Хулио восхищала способность этих женщин смеяться над самими собой и грубоватый тон, которым они говорили о мужьях. Он был солидарен с ними, потому что разделял их чувства, и еще потому, что эта солидарность давала ему право находиться рядом с Лаурой, не только не вызывая осуждения со стороны ее подруг, но даже с их молчаливого одобрения.