Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

Увы, я давно не читаю так называемой художественной литературы — романы, повести, рассказы, новеллы, «новелетты» (существуют ли такие?), потому что перестал понимать, для кого они пишутся. Однако, Маргарита Меклина меня всегда обманывала, причем бессовестно. В итоге я находил себя по уши увязшим в ее… писаниях, как в той легендарной переписке, которую мы затеяли однажды много лет тому. Всякий раз я говорил себе — запомни, в следующий раз здесь будет некий поворот к железнодорожному полотну, а там образуется легко воткнутый домик, а по дороге будет катиться непременный обруч. И каждый раз ничего не оказывалось на местах, ни домика, ни поезда с фривольными облаками позади. Обруча также не наблюдалось.

«Моя преступная связь» — и есть преступления неких связей, уготованных беллетристикой для дозированного чтения или же для «колонок» в лакированных коробках, — все шнурки типа связаны и в белых тапочках в гробу.

Преступая связи, Меклина преступает пределы вещей, а выходя за их актуальное состояние, она создает новые. И вещи, и связи. Подчас невольно, но не ослабевает подозрение в том, что она знает, как это делается. Это как рисовать карту никогда не существовавшей страны, а потом узнать, что ты ошибся лишь на несколько градусов меридиана. При этом любые ошибки являются для Меклиной лишь частью некоего замысла, который она с неотступным прилежанием и только ей свойственной зоркостью исследует. Вроде как… спасения нет.

Аркадий Драгомощенко

В целом стиль отличный: отжатый, элегантный, литой.

Прочтя «Полные тарелки, пустой ресторан», в стотысячный раз укрепила мнение, «чего ради мы пишем». (В кавычках, потому что это, в первую очередь, то же самое, что — «чего ради мы дышим», если не сказать грубее.)

Думаю, что writing (как результат) — кроме естественных отправлений физиологии — есть для пишущих единственный путь общения с себе подобными.

К примеру: возьмём горький, очень не-горьковский, «образ матери» в этом рассказе. Как говаривал Владимир Набоков, биологический вид есть кишение подвидов. Так вот: подвид того же вида я изобразила в образе тётки (т. е. Гертруды Борисовны) в повести «Кабирия с Обводного канала». Можете проверить. Этот текст был написан ещё в до-интернетную эру, но, видимо, есть на моём сайте.

А вот представьте, что писатели взялись бы обмениваться устными мнениями по поводу, скажем так, «прототипов». Дурость, ложь, немота, глухота. И полная бессмыслица. А так — «встретились, поговорили…» Обоюдно утёрли «невидимые миру», зато хорошо видные друг другу слёзы. И никакой неловкости.

Марина Палей

Если бы писателя Маргариты Меклиной не существовало, мне пришлось бы её придумать: эта проза существует, чтобы напоминать — у слова по-прежнему могут быть вкус, цвет, осязание, сила сострадающ его и насмешливого взгляда. Эта проза происходит медленно, точно, даже с несколько томным самолюбованием, задерживаясь на особенно сильных мнениях, чувствах, метафорах. По выражению одного замечательного непонятного художника, в объекте искусства важнее всего — сделанность — Меклина знает, что это такое. Персонажи Меклиной украдены ею из так называемой реальности и перемещены в волшебный, жутковатый замок слов, где нет смерти, нет снисхождения, а падших не жалеют, а желают.

Полина Барскова

Если бы я писал статью о прозе М. М., я бы её назвал «Проникновенное перо», позаимствовав эту двойчатку у автора, чьё пристрастие к подобным созвучиям возникло, вероятно, из сочетания собственных имени и фамилии. А если бы я вспомнил, что на блатном жаргоне «перо» — это перочинный ножик, то разговор о рассказе «Моя преступная связь с искусством» занял бы в статье центральное место.

Если же без шуток (но в продолжение их содержательности) — перед нами проникновенная и ранящая проза, нежная и беспощадная к тому, кого воскрешает: к отцу, к возлюбленному… — к миру. Чувственная, музыкальная, иногда сбивающаяся почти на стихи, она в то же время со зрелой расчетливостью распределяет себя на дистанции и создает объёмное и живое в каждой интонационной тючке изображение.

Владимир Гандельсман

Дорогая Маргарита. Твое писательское мастерство <…> поражает. Я была тронута <…> профессионализмом твоей прозы… Надеюсь, из-под твоего пера выйдут и другие истории.

Урсула К. Ле Гуин

Эпиграф из Бодлера Hereux celui qui comprend sans effort le langage des fleurs et des choses muettes (Счастлив тот, кому понятны без труда язык цветов и молчащих вещей. Эпиграф дадим без перевода.) Когда я иду к себе на участок, называемый «Березки», воображаю себе не поручиком в отставке, а гуль-муллой — священником цветов. Дойдя до поворота, вижу веселую стайку ромашек. Думаю о Маргарите Меклиной с нежностью. Здравствуй, сестра (по-французски marguerite — ромашка).

Александр Ильянен

(из нового романа «Братья и сестры»)

Всякий талант есть медицинский диагноз, чего уж там. Автор Маргарита Меклина страдает раздвоением (на самом деле — размножением) личности, то есть редчайшей способностью наблюдать себя отвлечённо, а другого — приближенно.

Утрата томительного интереса к себе — случай редкий, но не совсем исключительный. Обычно за этой утратой следует описанная Мефистофелем скука. Отдохновение души. Но чем насмешливее и отдалённее внимание нашего автора к собственной персоне, тем равноправнее эта персона становится среди персонажей вымышленных. В отличие от, скажем, Одиссея или, скажем, Алигьери, которые не были достаточно прозрачны и в Аду неприятно выделялись — автор Меклина умеет потеряться среди [своих] теней.

Хотя поначалу мне казалось, что все персонажи здесь вымышленные. Что всегда порождает в моём мозгу сестёр Зависть и Ревность (одно слово jealousy по-английски, кстати) — как можно придумать-создать чужую жизнь? Как вообще можно что-то придумать и зачем, кстати, нужно что-то выдумывать: мир неописан и неописуем. Вымышленные чудовища — как девы с пёсьими головами, населяющие отдалённые закипающие моря, не слишком страшны, желанны, правдоподобны. В то время как персонажи Меклиной страшны, желанны, правдоподобны.

Если бы писателя Риты Меклиной не существовало, мне пришлось бы её придумать: эта проза существует, чтобы напоминать — у слова по-прежнему могут быть вкус, цвет, осязание, сила сострадающего и насмешливого взгляда. Эта проза происходит медленно, точно, даже с несколько томным самолюбованием, задерживаясь на особенно сильных мнениях, чувствах, метафорах. По выражению одного замечательного непонятного художника, в обьекте искусства важнее всего — сделанность — Меклина знает, что это такое. Персонажи Меклиной украдены ею из так называемой реальности и перемещены в волшебный, жутковатый замок слов, где нет смерти, нет снисхождения, а падших не жалеют, а желают.

Как? То есть как это сделано? Она умеет покидать тело. Это явление было многажды описано в специальной литературе. Вот например так: «Однажды выкручивая лампочку, поэт NN почувствовал, что его душа спиралеобразно выскользнула из тела — вывинтилась, подобно лампочке из патрона. Удивленный, он глянул вниз и увидел свое тело. Оно было совершенно недвижно, как у человека, спящего мертвецким сном. Затем ему почему-то захотелось посмотреть, что делается в соседней палате. Он стал медленно просачиваться сквозь стену…» Вероятно, из этого состояния сподручнее всего наблюдать за жизнью собственного тела и иных «милых, толстых и плотных тел».