Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина Страница 2

Обобщим: письмо Меклиной — телесное письмо. Один мудрый человек ругал меня когда-то, мол, пишу про то, что между ног, а это неверно, так как между ног у всех одинаковое, а писать нужно про то, что у всех разное. Не могу согласиться — одинаковой бывает только дурная литература, а между ног у всех разное, и уж совсем по-разному способны говорить об этом осторожные (не кантовать!) беллетристы. Осторожных, внимательных, пристальных, медленных мало. Но вот есть же:

«Я люблю дышать в его продольные чуткие уши я люблю разглаживать его жёсткие брови… сразу после того как кончает, он говорил мне, что секс не имеет direction, он похудел как-то снизу, на тонких иссохших ногах, как нашлёпка, контрастом — обильные волосы и мужская, набухшая жизнь…

Он попросил её сесть на него. Вдруг что-то прошло, проскользнуло. Ухнуло, будто в море.»

Так Меклина пишет про некоего персонажа в своей первой книге «Сражение при Петербурге». А вот как — наверняка про него же, но уже мертвого — в программно-перформативном рассказе «Моя преступная связь с искусством»:

«Секс сух, как пара слов, оброненная в одночасье.

Как стерильные, протертые спиртом, пустые столы в кабинете врача.

Не рука в тряпичной темноте складок — будто мышь скребется в углу.

Будто тряпка трет с усилием пол.

<…>

Его образ, разъятый на части и посему несоставимый в одно: передо мной.

Кристаллы смерти, белая пыль, вброшенная в пустое пространство.

Парящая в воображении голограмма вместо гладкого голого тела.

Архивные электроны и элегантные арткаталоги вместо эмоций, эрзац вместо эрекции.

ПОЧЕМУ? ГДЕ?

Первый всхлип, последний рывок.»

Я выделила именно этот аспект у Меклиной, во-первых, потому, что я сейчас вынуждена много читать Шкловского и Эйзенштейна и ничего тут не поделаешь, а во-вторых, потому, что это один из кратчайших путей определить мастерство писателя. Дайте мне рычаг, покажите мне описание полового акта или оргазма, нарисуйте мне яблоко и я вам скажу кто вы. (Не то чтобы вы меня особенно спрашивали).

Так вдруг помню — среди общеприятной — общепринятой пестроты одного из неранних романов Аксёнова — герой что-то такое делал с героиней и героиня что-то такое испытывала, отчего делалось стыдно и смешно и страшно одновременно. Страшно оттого, как всё же коварна изящная словесность, так и норовящая садистически (грандмастерица садизма — сказала бы Меклина) обнажить твою литературную сущность ханжи и врушки и лентяя в смысле поиска лучших слов и выстраивания их в лучшем порядке. Ибо сказано: когда пишешь о голом, становишься гол.

Так что, кто знает, может, и прав был мой мудрый друг — не ходите, дети, в Африку гулять (пока, пока ещё не ходите!). Или, как пишет Рита Меклина:

«оргазм <пробел> <пробел> <пробел> <пробел>»

В одной из давнишних меклинских книг поразил меня следующий абзац: «В музее старинных механизмов вращались тонкие медные диски, под которыми прятались цеплявшую музыку крюки и где стояло пианино, у которого сами по себе выстукивали мелодию клавиши, где в ящичке с вывеской „Тюрьма“, если бросить монетку, открывались окна и двери, и во двор выходил маленький, но совсем как настоящий гуттаперчевый стражник».

Я часто ходила в тот музей на заселённом воскресными собаками пляже Сан-Франциско, да слов для него у меня не нашлось. В то время как Меклина так же безжалостно ухватила взглядом маленького гуттаперчевого стражника, как и бесчисленных прочих своих сказочных отпрысков: лепидоптеролога и герпетолога, Маргариту и «Фриду», Байарса и Ботеро, тихого акустического гитариста и громких гаучо и — самое главное — щенка, поедающего мандарины.

Не отвлечённое, не избирательное, но настороженное и раздражительное воображение=зрение Меклиной вбирает в себя всё, как вышеупомянутый щенок, как пылесос в детских руках. [Горе мне о горе повторяет мама].

Бесмысленная полнота бытия, вынужденный вуайеризм эмиграции, библиотечное разбухание, чужой язык в пересохшем от курения рту, подавляющий оптимизм калифорнийских пейзажей. Проза жизни.

Полина Барскова

День рожденья отца.

Закупоренные в затхлой квартире отец и мать почти никуда не выходят. Но иногда мать справляется у Ирены по поводу нужных снадобий и, узнав, что льняное семя — это linseed, а мумиё — amberat, устремляется в «органический магазин».

Ирена звонит в ресторан и резервирует стол. Пусть увидят, что кроме тесных кухонных стен и заставленных стеллажей есть что-то еще.

Одетая в ловкий спортивный костюм, передвигается Ирена уверенно, энергично, легко, а разогнавшиеся автомобили, завидя ее животище, отчаянно тормозят за версту, как будто страшась навредить.

Ирена по-мужски высокомерна и высока, а муж у нее невысокого роста и прост. До ужина в изысканном ресторане им надо объехать несколько адресов, чтобы забрать у доброхотов добротные, но безыскусные пеленальник, колыбель, автокресло.

Такая у Ирены идея — в мире слишком много ненужных вещей. Зачем покупать, когда можно взять использованное, но исправное у прежних владельцев.

Они заходят в заявленный в объявлении дом.

А там Кэти Люс — люминисцентная, сценичной внешности, светлоокая девушка — окружила себя деревянными рейками и, деревянно согнувшись, залезла вовнутрь остова детской кроватки, демонстрируя принципы сборки (демонстрация, дерево, детство). Краснеюще-скрюченно там находясь, с неудобством глядела снизу вверх на согбенных гостей (которые, нагибаясь, делали вид, что им интересно); тем временем ее годовалая негодница дочь (голова, гости, негодование Люс) надевала себе на голову простыню.

Легконогая, легкая на подъем, но тяжелая в общении Люс была балериной — это Ирена разузнала потом и перестала переживать по поводу своей полноты.

Следующим был мистер Ламарк@wahoo.com. Ненасытный сынок блондина Марка Ламарка, китаец, сидя на стульчике и выронив ложку, вопросительно что-то пищал, пока его педантичный папаша (второй отец, практично одетый в сланцы и модную майку, стирал) подносил под нос уже зачумлённой Ирене с умученным мужем — помимо сиденьица для авто — то ванну, то одеяло, периодически вскрикивая «сынуля, ты погоди!»

Третьей дароносицей — и дом, и душа нараспашку — была Шарлотта Рой, рослая (что стало понятно при встрече), низкоголосая (в трубке) темнокожая женщина с белым клыком, выступавшим из-под верхней губы (крепко сбитое тело, тестостерон, телефон). Сама себе и муж, и жена, она жила, вероятно, одна; на стене пустела рамка без фото, а на полу играла спрыгнувшая с фотокарточки черно-белая мулаточка дочь. Шарлотта отдала им пеленальник, «Пентиум пять» и компьютерный стол.

Иная предметная поросль вырастала кучной горой в родительском госжилье.