Сибирский редактор - Антон Нечаев

1

Не держи его, веревка.

Может, жил не очень ловко –

кто сегодня разберет?

Не упорствуй, пусть идет.

Персонажи и события совпадают с реальными по случайности. Письмо Валентина Данилова подлинное.

Мой дедушка отрезал себе хуй и повесился. Как вы думаете, может получиться из его внука что-то хорошее? Думаю, может. Надо только не брать в голову все эти прошлые истории, не относящиеся к тебе лично, и жить, ориентируясь на себя самого, на свои собственные таланты и пороки, провалы и достижения.

Сам того не желая, я стал продолжателем дедовской линии. Также пишу стихи и в глазах многих литературно функционерствую: раздаю премии молодым литераторам от имени одного покойного советского классика, дедовского друга и ученика. Моего крестного папы.

Первый мой стих назывался «Ленин в Шушенском», и это свидетельствовало не столько о моем полном идиотизме, ибо на дворе были девяностые годы, и никакой Ленин давно уже не котировался, сколько о вхождении в мою хрупкую душу беспокойного дедушкиного талантика, посвящавшего Ильичу в былые годы сотни однообразных восторженных строк без смысла и оригинального выражения, созданных для угоды, ради лояльности и хорошего гонорара. Тем не менее зав. отделом поэзии областной газетенки, куда я этот стишок направил, ответил пространным серьезным письмом, где ни словом не обмолвился о неактуальности темы, а лишь разъяснил начинающему поэту основы стихосложения, покритиковал рифмы и пожелал успехов. Получить письмо из редакции было приятно, и на «Ленине в Шушенском» я не задержался. Следующее стихотворение называлось «Ленин в ноябре», и в нем мне виделись свой стиль и оригинальность мысли, ведь до меня не было стихов про Ленина в ноябре, а были лишь о Ленине в октябре и в феврале, так что я, несомненно, вносил в отечественную поэтику новую составляющую. Правда, что это был конкретно за ноябрь, я так и не разобрался, и содержательно ничем от Ильича в иные месяцы стихотворение не отличалось. Письмо из другой газеты в ответ на моего ноябрьского вождя пришло незамедлительно: оно не было уже таким поучающим и полезным, скорее было просто отпиской редактора от автора-идиота. Время все же менялось, и редакторы постепенно умнели. Но как волнительно было с утра, пока весь дом спит, красться к почтовому ящику, доставать оттуда конверт с печатями, прятать его под майку или в штаны и осторожно, стараясь не привлекать внимания шорохом раздираемой бумаги, сидя на унитазе, читать вежливое взвешенное послание умного и, наверняка, талантливого человека.

Когда ответов накопилось с полтысячи, а каждый более свежий был более и сухим, я понял бессмысленность существования газетных редакций. И вправду, к чему они надобны, если не могут углядеть в молодом поэте очевидного поэтического огня? Заходить нужно было с другой стороны.

Классик, дедовский ученик, заходил к нам частенько, выражая благодарность семье учителя своей незабывчивостью, попутно демонстрируя близость к народу, а заодно исподволь разведывая у народа истинное к нему, классику, отношение. Был он щедр, красив, разговорчив – неотразим. Бабушка глядела на Петровича, подперев голову, и только вздыхала: «Ах, какой славный, смелый, а юморит как!» Мать перед его приездом (а Петрович всегда предупреждал звонком) пыхтела на кухне, извлекая из недр своих кулинарных способностей самые сокровенные и таинственные. И Петрович благодарил – улыбками, ласковостью, целованием ручек, сверканием глазок. Ему-то, дорогому старшему и влиятельному коллеге, я и решил довериться в своих поэтических неуспехах.

Петрович хмуро принял листки отпечатанного текста, я явно портил ему вечер, и бросил сквозь зубы, увязшие в масляном семужьем балыке: «Позже гляну».

В тот вечер так и не глянул: усилия, потраченные на поиск печатной машинки, нудный договор с машинисткой, которая из жалости к начинающему стихотворцу сперва согласилась набрать задаром два десятка страничек под диктовку, в процессе же двадцать раз пожалела, что не взяла ни копейки с этой бездарности, кажется, шли прахом. Ни на следующий день, ни спустя неделю Петрович не позвонил. Лишь на десятый день трубка затрепетала от мощи голоса любимого классика. «Щас приеду, ждите» – только и сказал он. Толком готовиться было поздно, мать быстро нарезала колбасы, бабушка поковыляла за сыром в ближний магазин, но к приезду Петровича не успела – наткнулась на очередь, да и приехал сам после звонка минут через десять. Зашел радостный, улыбающийся; привез армянский коньяк. От ужаса у меня вспотела спина, я шагу не мог сделать из своей комнаты, не смог бы и поздороваться – под языком образовалась холодная жестяная корка, которую не получалось ни проглотить, ни выплюнуть. Петрович сам зашел ко мне в комнату, я сидел за столом, не оборачиваясь, деля вид, что играю в свою любимую игру – оловянных солдатиков. «Здравствуй» – ласково молвил классик, положа руку мне на затылок и явно не ожидая ответа, глубокой мудростью своей понимая мое состояние. «Я все прочел» – тон его был серьезен, ни грамма смешинки мне не услышалось. «Ты талант, это бесспорно» – пот на моей спине застыл в удивлении, моментально превращаясь в глетчер. «Давай выйдем в гостиную, поговорим» – Петрович потянул меня за плечо, я поплелся за ним, невзирая на обнадеживающее начало, не ожидая ничего хорошего. Мне налили коньяку, пододвинули подоспевший сыр. «Если хочешь, я тебя напечатаю» – начал свою речь классик, – «И напечатаю в самых лучших изданиях. Но ты сам должен решить, хочешь ты этого или нет. Можешь подумать, а можешь ответить прямо сейчас. Но помни: литература, а особенно поэзия – это большая ответственность, это рок, судьба, печать, часто трагедия или драма. Лучше бы тебе не быть поэтом, а быть слесарем или учителем: ведь поэты часто клянут свой дар, мечтают о тихой спокойной профессии, но раз ступив на поэтический путь, сойти с него они уже не могут, и рады бы отказаться, но держит их дарование, не отпускает, и множество бед от них отводит, и бережет, но множество бед и забот прибавляет, с которыми не справиться обычному человеку. Не справляются и поэты: столько на этой стезе погибших. Все погибшие. Так что думай сам, и помни, что ты сам будешь отвечать за свое решение». Коньяк ласково жег нутро, ледник на спине чудодейственно испарился: «Чего тянуть?» – я подумал. «Согласен. Хочу» – неожиданно севшим голосом прохрипел я. Петрович помедлил, налил себе стопку, покачал ее на весу: «Ну и добре. Пусть так и будет» – как-то жалостливо сказал он, – «Завтра же я вышлю твои стихи в основные журналы, уверен, многие откликнутся положительно. Об одном тебя прошу: о Ленине не пиши больше».

Чтоб окончательно избавить нашу семью от бесов социализма, Петрович решил нас окрестить. Крещение должно было стать приятным сюрпризом, хотя традиционно к нему принято подготавливаться. Но Петрович решил, что мы и так давно подготовлены. За два часа до события, о котором мы ведать не ведали, классик позвонил и сказал лишь одно слово: «Готовьтесь». К чему готовиться, в нашей семье никто не понял. Пошли по очевидной дорожке: «готовьтесь» – значит, классик едет к нам, значит, будет пьянка, следовательно, надо готовить закусь. Но с Петровичем на пороге вырос еще один странного вида гость: бородатый, в очках; той степени интеллигентности, которая не встречалась до этого у Петровича в шестерках. Почему-то сразу подумалось «врач». Но зачем нам врач? – глупость какая-то.