Сибирский редактор - Антон Нечаев Страница 3

Верх везения, когда приходил покупатель, какой-нибудь придурок с окраины, услышавший про наш журнал по радио, а в редакции кроме тебя никого. Дарование дрыхнет после бессонной ночи в инете или к телке какой направилось, а шеф в командировке, к примеру. И все денежки достаются тебе одному, делиться ни с кем не надо (простите меня, обманутые коллеги, уверен, и с вами такое счастье происходило).

Однажды – о боги! православные, языческие, синтоистские, любые! – спасибо вам, что вы есть – забрел к нам банкир. Настоящий банкир, на шикарном автомобиле (видел, когда выходил на крыльцо провожать поклонами), правда, без водителя. Молодой банкир, рисковый. Долго ходил по редакции, присматривался, принюхивался (у нас пованивало – трубы текли). Ждал, естественно, шефа. Но шеф, как часто это случалось, был в отъезде; Молодое Дарование, пользуясь отсутствием хозяина, беспробудно отдыхало рядом с очередной жертвой поэтических технологий. Праздник планировался в одного. Банкир, видимо, рассчитывая, что я доложу руководителю о непрецедентном внимании со стороны бизнеса к нашему изданию (у него с Меркуловичем намечались кое-какие делишки), складывал к себе в сумку номер за номером, выбирая обложки поярче. «Для подарков» – ласково объяснил банкир. Сумка радостно тяжелела. «Сколько с меня?» – подгибая плечо, вопросил благодетель.

Жена моя, как тебе ровное, словно дыхание утомленного любовью мужчины, гудение нашего корейского пылесоса? Как тебе интеллигентный гудеж кофемолки? А колготки, хоть и давно порвались, но твои милые розовые ножки они облегали так славно! К кому испытывать благодарность и где держать вклады отныне ты знаешь.

Редакция размещалась в большой белой десятиэтажке, выдвинутой углом буквы «г» в перекресток. На перекрестке был пивной бар «Перекресток», после посиделок в котором к нам порою заваливалась компания не в меру буйных непризнанных литераторов и, угрожая и угощая, уговаривала принять их стихи-прозу-драму к публикации. Такие посетители, как правило, навешивались на меня, как на более всех из нашего тесного коллектива потребляющего, а, следовательно, понимающего психологию пьяного человека. Я с поддатыми графоманами никогда не спорил, не ругался и не посылал их подальше. Я просто молчал и делал свои дела, зная, что ничего они мне сделать не могут и все равно уйдут рано или поздно. Если только это не мои знакомые, или не приведи Господи, остановившиеся у меня дома друзья.

Один такой друг забурился с двухнедельного алкогольного забытья к нам в редакцию. Замыслил у шефа взять интервью для не раскрученного, но гонорарного местного издания. Я его предупреждал: в редакцию к нам не ходи, начальник чужих пьяных, да еще пьяных водкой не любит, выгонит. Но Колечка не послушал. Приперся.

Он уже два месяца жил у меня. На одном из юбилейных торжеств (писателей и литературных проектов у нас в области много, что ни месяц, то юбилей), на легком вино-газировочном фуршете я вдруг услышал в разговоре у соседнего столика знакомую фамилию сокурсника по Институту литературы. И среагировал на нее автоматически: парень этот был неплохим товарищем, пьющим вахтовым методом, три месяца на запой, три – на абсолютную трезвость. Любил сокурсник мой также участвовать в драках и песни орал собственного сочинения под гитару. Я подумал, что он, наконец, прославился, если наши за столиком про него говорят. Или натворил что-нибудь. Подошел, гляжу, а там он стоит собственным своим фасом и профилем. Как живой. И пиво пьет, им же под полой принесенное.

Снимал Колечка квартиру у противной характером бабки, за квартиру ей не платил, потому что противная, да и денег у него не было, а бабке рассказывал, что вот-вот ждет обязательных поступлений из литературного фонда, где он якобы всех знает и все знают и уважают его. Бабка то верила, то не верила, но Колечку не выгоняла пока. Однако тонкий вольфрам доверчивости в ее сердце тускнел и трещал, чем дальше, тем агрессивнее.

Я пытался по мере сил своих слабых писательских поддержать этот гаснущий костерок кредитного сочувствия: подбрасывал туда разноцветные полешки наших журнальчиков (смотри, старая, с кем Коля дружит, надежные люди, известные, какие тома издают), звонил как-то ей от имени фонда известного криминального предпринимателя и измененным голосом спрашивал Николая, а поскольку Николая не было (он в этот момент сидел у меня), просил ему передать, чтоб зашел, что сам Анатолий Петрович желает с ним побеседовать (бабка сразу припухла).

Костерок все же сгорел, и Колечка переехал ко мне на неопределенное время, пока устроится. Или что-то изменится.

У нас в городе он стопорнул почти случайно, ехал домой, задержался у нас на денек проездом, да оказалось, что в городе нашем у него полно друзей, многие помнят его давнишний концерт в Доме заслуженного педагога, до сих пор его любят, а кое-какие барышни даже мечтают оженить на себе. Приют он нашел у меня, чем занять способного столичного поэта (Коля вполне считался столичным, и Институт литературы окончил и в столичный союз литераторов вступил) озадачился другой его верный приятель: Коле заказали серию интервью с известными людьми для не раскрученного, но гонорарного издания. Приятель одарил Колечку диктофоном, гитарой для вдохновения, но присмотревшись к испитой колиной морде и взгляду, лишенному позитива, исчез на долгие месяцы без следа.

У меня дома, попутно вспоминая времена нашей общей учебы, мы с Коляном разрабатывали и осуществляли план по уничтожению чекушек во всех продуктовых лабазах окрестностей. Я, как человек, не склонный к математике, и поэтому постоянно что-то высчитывающий, рассчитал, что пол-литра чекушками на два с половиной рубля дешевле, чем одной бутылкой пол-литру брать. К вечеру на кухне у батареи отопления выстраивалась параллельная батарея, только уже отогревшая и отстрелявшая свое. На подаренной на время гитаре Колечка бацал редкие свои песни, представляя новый и единственный пока собственный компакт-диск, курить выбегали в подъезд под мат некурящих соседок с маленькими оголтелыми грудными засранцами, стопка за стопкой – смотрели теннис, как заматеревший татарский конь зарабатывал очередную сотню тысяч «зеленых»; иногда на Колечку накатывало вдохновение, и он ходил вокруг дома с бутылкой пивка, уставясь в землю и складывая неказистые строчки то ли в очередной коммерческий роман, написанием которых он периодически зарабатывал в столице, то ли в новую стихотворную книжку а ля Борис Леонидович.

В известных людях, с которыми Коля уже записал интервью, числились главный режиссер Пушкинского театра, влиятельный на местном бардовском косогоре автор-исполнитель… Мой шеф стоял в очереди третьим. Коля не мог его миновать: все-таки шеф – имя, потом у него журнал, следовательно, может напечатать, ну и вообще, мало ли что…

Но в подпитии приходить не надо было.

Коля пришел пьяный, как старый отечественный патефон. Ринат Меркулович заметил его нетрезвость, когда Коля еще топтался в предбаннике: шеф – человек чуткий, не дай Бог такую бабу в сожительницы. Интервью не получилось. Коля пытался спрашивать, но рот его едва открывался, звуки, выходящие из колиного закадычья, напоминали скорее язык наших братьев эвенков, чья кровь в большом проценте текла в колькином теле, а Ринат Меркулович в эвенкийском ни бум-бум (он и татарский-то плохо помнил). Диктофон, словно верный градусу собутыльник, глючил на каждой фразе, не соображая, зачем его беспокоят и что такое значительное на него записывают. Терпение шефа лопнуло, он начал мне, сидящему от него по правую руку, нервно подмаргивать: выводи товарища. Я потрогал Колечку за рукав: пойдем, говорю, Коля, к Ринату Меркуловичу сейчас гости придут. Колька неожиданно для меня не стал спорить и послушно направился к выходу, но повернул не в прихожую, а на кухню, где опять достал пиво из рукава и потребовал в запивку водяры. Водяры не было, кухню надо было освобождать. Я на миг отлучился в редакторскую уточнить инструкции, в кухне раздался оглушающий грохот. У нас на кухне трогательной приживалкой коротала свои дни древняя табуреточка, которая частенько роняла граждан, доверивших ей опрометчивые зады; очевидно, Коля присел именно на нее. Я и не дернулся, а продолжил уточнять свои действия у начальства, которое по такому случаю отпускало меня с работы вместе с неудавшимся корреспондентом. Вернувшись на кухню, я обнаружил Коляна лежащим на боку посреди кухни на боку с рукой в мусорном ведре, со слюной на подбородке, с невменяемым взглядом, тело искорежила судорога. Приступ напоминал эпилепсию. С трудом я его поднял, вызвал машину, затащил на заднее сиденье под тревожный клекот таксиста; через пяток минут бедолага пришел в себя, но совершенно не помнил, что с ним случилось. Шеф в это время подальше от неприятностей вообще покинул редакцию. Мы поехали домой. Одно было ясно: пить надо было заканчивать. И отсюда вытекало второе: Колю пора было отправлять домой.