Слова на стене - Джулия Уолтон

Посвящается Дуги,

который держит меня за руку,

чтобы я не потерялась

Начальная доза 0,5 мг. Адам Петрацелли, 16 лет, участник клинических испытаний препарата «тозапрекс». Он проявляет нежелание общаться во время психотерапевтических сеансов. Настаивает на исключительно невербальном общении. Это вполне вписывается в общую статистическую картину, если учесть его нежелание активно участвовать в психотерапевтических сеансах во время клинических испытаний препарата.

15 августа 2012 года

Мой первый врач говорил, что это необычно, когда симптомы проявляются в таком юном возрасте. Как правило, мужчинам-шизофреникам диагноз ставится в возрасте 20–30 лет. Помню, я тогда еще подумал: «Вот ведь дерьмо! Это же замечательно – оказывается, я необычный человек!»

Наверное, предполагается, что я не должен ругаться в своих записях.

Вот ведь дерьмо!

Но при этом вы же сами говорили, чтобы я отнесся к ним как к строго конфиденциальным и что вы их никогда не используете против меня. Вот почему я не вижу причин, почему бы не выбирать те слова, которыми мне удобно выражать свои мысли. А еще я не стану волноваться, не заканчиваю ли я предложение предлогом. Или не начинаю его с подчинительного союза. Если мои записи – это, как вы выразились, «пространство, где я выражаю себя», значит, я буду писать о том, что я думаю, теми словами, которыми я думаю.

Я отвечу на ваши вопросы, но не на наших сеансах. Я сделаю это здесь, на бумаге, где смогу увидеть все то, что написал, перед тем, как передать записи вам. Таким образом, я смогу отредактировать то, что вы видите, и избежать ненужной информации, из-за которой меня могут вышвырнуть с проекта клинических испытаний лекарства.

Когда я с кем-нибудь разговариваю, я не всегда говорю то, что хочу сказать. Но невозможно проглотить слова, если вы уже произнесли их. Поэтому мне вообще лучше помалкивать, если, конечно, у меня получится. Вам просто придется смириться с этим.

Как я понимаю, у вас возникли вопросы относительно моей болезни. Когда люди узнают об этом, они уже не могут говорить ни о чем другом. Вы, наверное, знаете, что по этой причине мои мать и отчим выбрали именно вас. Потому что у вас имеется опыт.

Это достаточно честно. Могу заметить, что вы прекрасно знаете свое дело. Пауза продолжалась, наверное, минуты две, после чего вы протянули мне блокнот, куда велели записывать впечатления о наших сеансах, если мне не захочется разговаривать во время их проведения, а так оно и есть. И это не потому, что я не хочу выздоравливать, а потому, что мне не хочется быть здесь. А если выразиться точней, я не хочу, чтобы все это было правдой. Я предпочел бы вообще игнорировать психотерапевтические сеансы. Притвориться, что их как бы вовсе не существует в реальной жизни. Это потому, что я знаю, что, если я буду находиться тут, это все равно ничего не исправит. А вот лекарство могло бы, кстати сказать.

Вы спросили меня, когда я впервые заметил, что со мной что-то не так. Что происходят какие-то изменения.

Поначалу я решил, что все дело в моих очках. Да-да, будто бы все происходит именно из-за этого оптического прибора для исправления зрения, как их еще называют.

Я стал носить их в двенадцать лет, потому что до этого постоянно щурился, и это бесило маму. Доктор Льюнг, который мне очень нравился, очень просто решил эту проблему, прописав мне очки.

И проблема исчезла. Я стал хорошо видеть, и мама была счастлива.

Но в то же самое время я осознал и то, что вижу некоторые вещи, которые не видят другие люди. И только я один дергал головой и щурился, чтобы получше разглядеть тот или иной несуществующий предмет. А все остальные при этом смотрели на меня, а не на птиц, которые влетали в открытое окно, и не на тех странных людей, которые то и дело появлялись в гостиной. Вот поэтому я перестал носить очки, а маме сказал, что потерял их. На какое-то время уловка удалась, и я продолжал притворяться, но она в итоге купила столько пар очков, что я не мог придумать новой отговорки. Меня попросту облапошили.

Долгое время я не признавался ей в том, что вижу несуществующие предметы. Она недавно вышла замуж за отчима, и они были счастливы. Но я в конце концов рассказал ей правду, потому что у меня уже не оставалось выбора. Позвонила директор школы, и когда мама повесила трубку, то посмотрела на меня так, будто видела впервые.

– Миссис Бридзено сказала, что ты что-то искал в лабораторной комнате кабинета химии, потом начал кричать и свалился на пол.

Я помню, какой хладнокровной она оставалась в эти минуты. Мама говорила голосом Джедая, тем самым, который словно целиком накрывает тебя, если она хочет получить некую информацию.

– И что же ты там увидел?

Я не ответил ей сразу. Я снял очки и попытался представить себе, что ее тут вообще нет, что она исчезла, растворилась и выпала из комнаты сразу после того, как задала этот вопрос. У меня здорово получается верить в такие штуки. Но на этот раз все оказалось гораздо сложней. Она продолжала стоять передо мной в ожидании ответа.

– Летучие мыши, – сказал я, глядя на свои ботинки. – Там были огромные черные летучие мыши.

Я не стал уточнять, что они были в два раза больше обычных летучих мышей, имели человеческие глаза, а из их пастей торчали клыки, похожие на гигантские иглы.

Мама расплакалась. Тогда мне захотелось, чтобы летучие мыши оказались настоящими. Чтобы эти жуткие твари сожрали меня прямо там, в лабораторной, и тогда мама бы сейчас не смотрела на меня так, будто я сошел с ума.

Мне действительно очень не хотелось оказаться сумасшедшим. Да никто и не хочет быть сумасшедшим. Но сейчас, когда я знаю, что происходит со мной, когда я понимаю, что творится в моей голове, я не хочу думать о том, что это такое – сознавать свое сумасшествие. И понимать, что в твоей семье тоже всем известно, что ты сумасшедший.

Мой отчим Пол, в общем, неплохой мужик. Он очень подходит для мамы. Они встречались много лет, прежде чем поженились, и он всегда старался участвовать в моей жизни. Он спрашивал меня о том, как дела в школе, ну и прочее. Он сам – адвокат, а потому может обеспечить маму всякими такими вещами, которые она не могла себе позволить с тех пор, как от нас ушел мой папа.

Теперь, когда Пол узнал про меня, про мою болезнь, все изменилось. Теперь он не в курсе, что со мной делать. Мы также садимся смотреть телевизор, но теперь я почти физически слышу, как он напряженно думает, когда я нахожусь в комнате. Это самое странное чувство, если не считать того, что я вижу вещи, которых на самом деле нет. Я сижу на диване рядом со взрослым мужчиной, который неожиданно начинает меня опасаться. Раньше он ничего не боялся. Трудно не принимать все это на свой счет.