Что же тут сложного? - Эллисон Пирсон

Пролог. Полгода и два дня до того, как я стану невидимкой

Самое смешное, что я никогда не боялась постареть. Молодость не настолько меня баловала, чтобы я всерьез печалилась из-за ее утраты. Женщины, скрывающие свой возраст, всегда казались мне пустышками, которые верят в невозможное. Впрочем, и мне тщеславие не чуждо, и хотя я понимала, что дерматологи правы и дешевый водянистый крем ничуть не хуже, чем эликсиры молодости в шикарной упаковке, все равно покупала дорогие увлажняющие лосьоны. Если угодно, для подстраховки. Деньги у меня водились, я прекрасно разбиралась в жизни и всего-навсего хотела выглядеть хорошо для своего возраста – а уж для какого именно, не суть важно. По крайней мере, так я себе говорила. А годы шли.

Я полжизни занимаюсь рынками ценных бумаг. Это моя профессия. И мне было ясно: курс моей сексуальной валюты стремительно падает и рухнет окончательно, если мне не удастся его укрепить. Некогда гордая и небесперспективная корпорация “Кейт Редди” боролась с теми, кто всеми правдами и неправдами пытался лишить ее былой привлекательности. Масла в огонь подливало и то, что об этой борьбе мне каждый день напоминал растущий рынок в самой захламленной из комнат дома. Женские акции моей дочери-подростка росли, мои же обесценивались. Так задумала мать-природа, и я искренне гордилась красавицей-дочкой, но порой утрата прежних позиций причиняла острую боль. Например, как в то утро, когда в метро на Кольцевой мы встретились взглядами с парнем, у которого была роскошная растрепанная шевелюра, как у Роджера Федерера (бывает ли прекраснее?); клянусь, между нами проскочила искра, затрещало электричество, в воздухе повисло предвкушение флирта, как вдруг парень уступил мне место. Не дал свой номер телефона, а уступил место.

“Полный облом”, – сказала бы Эмили. Он даже не счел меня достойной интереса, и это саднило, как пощечина. Увы, но пылкая юная особа, которая по-прежнему живет во мне и которая подумала, что “Роджер” с ней флиртует, до сих пор не смирилась с этим. Она все еще видит в зеркале собственного воображения себя прежнюю, когда смотрит на других, и делает вывод, что и другие видят ее такой. Она до сих пор по-дурацки и совершенно напрасно уверена, что может понравиться “Роджеру”, которому на вид чуть больше тридцати, потому что не осознает, что у нее – да у всех нас – расплывается талия, атрофируется слизистая влагалища (кто бы мог подумать, да?), а луковицы первоцветов и удобная обувь вызывают куда больший энтузиазм, чем моднючие стринги “Агент Провокатор”, от которых все чешется. Наверное, эротический радар “Роджера” засек мои практичные трусы телесного цвета.

При этом все у меня было прекрасно. Нет, правда. Я благополучно миновала разлившееся на дороге масло, то бишь сорокалетний рубеж. И пусть меня чуть-чуть повело, но я вошла в занос, как учили инструкторы, все выровнялось, дела пошли отлично и даже еще лучше. Меня сопровождала святая троица зрелости: хороший муж, уютный дом, чудесные дети.

А потом посыпалось одно за другим. Муж лишился работы, решил отныне жить в гармонии со своим внутренним далай-ламой и целых два года не будет зарабатывать ничего, поскольку переучивается на психолога (вот радость-то!). Детей накрыла буря пубертата в то самое время, как их бабушки-дедушки, деликатно выражаясь, впали в детство. Свекровь стащила чью-то кредитку и купила цепную пилу. Согласна, звучит забавно, но мне было не до смеха. Мама перенесла инфаркт, потом упала и повредила бедро. Я боялась, что теряю рассудок, но, скорее всего, он прятался там же, где ключи от машины, очки для чтения и серьга. И еще те билеты на концерт.

В марте мне стукнет пятьдесят. Нет, отмечать не буду, и да, я действительно не готова признаться себе, что боюсь или как минимум волнуюсь, – сама толком не понимаю, каково мне, но в целом неуютно. Если уж начистоту, я бы и не вспоминала о возрасте, но круглые даты – те самые, огромные тисненые цифры которых красуются на открытках, как на указательных столбах вдоль дороги к смерти, – не дают о нем забыть. Пусть говорят, что пятьдесят – это новые сорок, но на рынке труда (моем уж точно) пятьдесят – все равно что шестьдесят, семьдесят или восемьдесят. И мне в срочном порядке нужно не стареть, а молодеть. Вопрос жизни и смерти: найти работу, ухватиться за место под солнцем, по-прежнему пользоваться спросом, и чтобы срок годности не истек. Шоу должно продолжаться любой ценой, а наш корабль – бороться с волной. Чтобы помогать тем, кто, похоже, теперь нуждается во мне как никогда, необходимо повернуть время вспять, ну или хотя бы заставить эту сволочь замереть.

Учитывая все сказанное, подготовка к моему полувековому юбилею будет скромной и совершенно заурядной. Я ничем не выдам охватившей меня паники. Я невозмутимо и плавно подберусь к этой дате – никаких больше неожиданных поворотов и кочек на дороге.

По крайней мере, так я планировала. Пока меня не разбудила Эмили.

Сентябрь

Понедельник, 01:37

Дурацкий сон. Эмили плачет, да еще так горько-горько. Что-то про белку. Якобы какой-то парень хочет прийти к нам домой посмотреть на ее белку. А Эмили твердит: прости, это ошибка, я не нарочно. В общем, странно. Если мне в последнее время и снятся кошмары, то больше о том, как на моем дне рождения, о котором нельзя упоминать, я вдруг превратилась в невидимку: пытаюсь с кем-то заговорить, а меня не видят и не слышат.

– Но ведь у нас нет никакой белки, – возражаю я, и стоит произнести это вслух, как я понимаю, что проснулась.

Надо мной склонилась Эмили – так, словно молится или пытается прикрыть рану.

– Только папе не говори, – умоляет она. – Он не должен ничего знать.

– Чего не говорить?

Я вслепую шарю по тумбочке возле кровати, неловкая рука нащупывает очки для чтения, очки для дали, банку увлажняющего крема и три упаковки таблеток, прежде чем мне удается найти телефон. В белесом металлическом свете экранчика я вижу на дочери карамельно-розовые трусики “Виктория Сикрет” и топик, который я сдуру согласилась ей купить после очередного безобразного скандала.

– Что случилось? Чего папе не говорить?

Даже не глядя на Ричарда, я понимаю, что он так и не проснулся. Я слышу, что он спит. С каждым годом брака муж мой храпит все громче. Если двадцать лет назад он сопел и похрюкивал, как поросенок, то теперь каждую ночь исполняет симфонию матерого кабана с участием духовых. Порой крещендо достигает такой силы, что Рич, вздрогнув, просыпается, переворачивается на другой бок и повторяет симфонию с первого такта.

Вообще же разбудить его труднее, чем святого с надгробия. Дар избирательной ночной глухоты открылся у Ричарда, когда Эмили была младенцем, так что именно мне приходилось вставать по два-три раза на ее плач, поправлять одеяло, менять подгузник, успокаивать, убаюкивать, чтобы потом еще раз выполнить ту же епитимью. К сожалению, материнский эхолокатор не оборудован выключателем.