Маленький друг - Донна Тартт

Посвящается Нилу

Самые скудные познания, которые можно получить о высоких материях, гораздо ценнее точнейших сведений, полученных о вещах низких…

Святой Фома Аквинский. Сумма теологии. I, 1, 5 AD, 1

Дамы и господа, на мне надеты наручники, над которыми лучшие механики Британии работали в течение пяти лет. Я не знаю, смогу ли я освободиться в этот раз, но могу заверить вас в одном — я буду очень стараться.

Гарри Гудини. Лондонский ипподром. День святого Патрика, 1904

До конца своих дней Шарлот Клив будет винить себя в смерти сына — ведь самая страшная в ее жизни трагедия случилась только потому, что в День матери она решила перенести прием гостей на вечер, а не праздновать, как обычно, в полдень, сразу после возвращения из церкви. Ее престарелые тетушки, конечно, слегка поворчали из-за такого неслыханного нарушения традиций — сейчас, много лет спустя, Шарлот не сомневалась, что должна была прислушаться к их недовольной воркотне, которая, как раскаты далекого грома, возвещающие о приближении грозы, предупреждала ее о надвигающемся несчастье.

Семейство Кливов всегда отличалось словоохотливостью, и главной темой их разговоров были события семейной жизни. Все, что когда-то происходило с членами семьи, столько раз излагалось, что постепенно теряло реальные черты, превращаясь в аккуратные звенья цепи семейной истории. Тетушки могли часами, смакуя подробности, пересказывать друг другу слова дальнего родственника, произнесенные им на смертном одре, или спорить о том, в каких выражениях будущий муж их троюродной бабушки предлагал ей руку и сердце. Но никто из них никогда не заикался о событиях дня, полностью перевернувшего жизнь семьи, — та давняя трагедия не обсуждалась не только во время застолий, но и когда тетушки разъезжались парами с очередного семейного сборища или встречались бессонной ночью на чьей-нибудь кухне за рюмочкой успокоительного. То, что произошло, было настолько чудовищно, непоправимо, ужасно, что стало абсолютным семейным табу.

Семейная история Кливов, благодаря привычке членов семьи бесконечно пережевывать одни и те же события до тех пор, пока все не заучивали их наизусть, напоминала уютные, покатые волны спокойного океана памяти, в котором не было места трагедии. Даже смерть маленького племянника Шарлот, случившаяся во время пожара (малыш задохнулся ядовитым дымом), обросла трогательными подробностями: например, как огромный здоровяк-пожарник, утирая скупую слезу, выносил безжизненное тело мальчика из горящего особняка. Или гибель дяди Шарлот, который сломал шею, упав на охоте с лошади: она обсуждалась много месяцев подряд, пока дамы не нашли нужную им пикантную подробность этого происшествия. Как оказалось, у погибшего была преданная ему собака, которая после смерти хозяина совершенно отказалась от еды и только выла около своей конуры, пока смерть не прибрала и ее. По легенде, собака, кстати единственная из всех, не раз видела призрак дяди и, когда тот появлялся около калитки, всегда заливалась радостным лаем.

«Ведь собаки видят то, чего не видим мы, люди», — многозначительно произносила в этих случаях тетя Тэт. Она сама придумала призрак дяди и очень этим гордилась.

Все эти истории повторялись порознь и вместе, каждая начиналась, подобно народному напеву, сольно, чтобы потом каждый из присутствующих мог добавить полюбившуюся ему деталь в общую копилку воспоминаний. Постепенно исполняемые вразнобой партии становясь более дружными, сливались в один мощный поток в финале. Кому нужна уродливая правда жизни? Творить историю, по мнению Кливов, было просто необходимо.

Но вот Робин, их нежный маленький Робин… Прошло уже больше десяти лет со дня трагедии, но они так и не смогли пережить его смерть, тот ни с чем не сравнимый первобытный ужас перед бессмысленной, необъяснимой жестокостью, совершенной по отношению к их любимому мальчику. И поскольку история его гибели не была подвергнута обычной для Кливов творческой переработке, она носила какой-то безумный, фрагментарный характер, как осколки разбитого зеркала в детском кошмаре, наполняя внезапной тоской сердце Шарлот то при взгляде на бельевую веревку, то при виде грозового неба.

Иногда в разгар очередного приступа тоски Шарлот как будто просыпалась от дурного сна — оглядывалась по сторонам, на мгновение воображая, что ничего плохого в ее жизни не случилось. И тут же понимала, что ужасная смерть Робина на самом деле была единственным по-настоящему реальным событием в ее жизни.

Мучительные воспоминания не оставляли ее ни на минуту: постепенно ей стало казаться, что все в тот день служило предзнаменованием беды — стоило только обратить внимание. На что? Ну как на что… Во-первых, по обычаю Кливы отмечали День матери в доме дедушки, а не у нее. В тот год впервые многолетняя традиция была нарушена. Потом она решила подать на ужин крокеты из цыпленка — прекрасное блюдо, конечно, признанный шедевр кулинарного искусства домработницы Иды, но ведь крокеты готовили обычно на Рождество или на именины, а никак не в День матери. Стол она украсила композицией из орхидей, а не привычным букетом из полураспустившихся розовых бутонов. В общем, в том застолье, кроме ветчины с горошком и пудинга, ничего и не осталось от традиционных семейных обедов Кливов.

Стоял теплый, предгрозовой весенний день — облака плыли низко, и золотистый рассеянный свет освещал покрытую одуванчиками поляну перед домом. Воздух был таким свежим и разреженным, что казалось, вот-вот начнут полыхать молнии. Из дома доносились голоса и смех, над общим хором вдруг возвысился голос тети Либби, взвизгнувшей: «Аделаида, ну как ты можешь так говорить? Да я в жизни ничего подобного не делала!» Сестры любили дразнить тетю Либби. Она была трепетной старушкой и панически боялась всего на свете: собак, грозы, кексов с ромом, пчел, негров и полиции. Поднялся ветер, пополоскал белье, развешанное на веревке, пригнул почти до земли сорняки на брошенном участке земли через дорогу. Где-то в доме хлопнула ставня. Робин выскочил на крыльцо и с восторгом выкрикивая считалку, которой его только что научила бабушка: «Вы-шел ме-сяц из тумана, вы-нул но-жик из кармана…», прыгал вниз по лестнице через две ступеньки.

Кто-то должен был оставаться во дворе с Харриет. Малышке тогда было чуть больше полугода; вообще в то время Харриет была серьезной крепышкой с копной черных кудрей и отличалась тем, что никогда не плакала. Ее переносной манеж установили прямо на дорожке, ведущей к дому; внутри он был оборудован мини-качелями, которые Харриет раскачивала с маниакальным упорством, стоя перед ними на коленях. Ее четырехлетняя сестра Алисон сидела на крыльце и водила ниткой перед носом кошки Винни, которая лениво поднимала лапку, не очень, впрочем, стремясь зацепить нитку. В отличие от брата с его веселым, взрывным темпераментом, Алисон была застенчивой, тихой девочкой — робкой серой мышкой. Она легко расстраивалась и могла заплакать просто так, не из-за чего, — например, когда бабушка показывала ей буквы. Понятно, что такое отсутствие индивидуальности ужасно раздражало бабушку Эдит, и она практически не обращала на девочку внимания.