Царство страха - Хантер С. Томпсон

Пред песнопевцем взор склоните,

И этой грёзы слыша звон,

Сомкнёмся тесным хороводом

Затем, что он воскормлен мёдом

И млеком рая напоён!

Самуэль Тейлор Кольридж.

(Перевод К. Бальмонта).

Омерзительные тайны звездно-полосатого дитя в последние дни Американского века

Посвящается Аните

Поль Валери однажды сказал, что «настоящий поэт - это тот, кто вдохновляет». В таком случае, Хантер Томпсон - на­стоящий поэт. Его сочинения пробудили к жизни целую толпу подражателей (все как один провалились - никто не пишет так, как Хантер), они проложили дорогу в журналистику сияющим потоком дикарской мудрости и беспардонного напора, которыми теперь может воспользоваться любой журналист, у которого хватит ума учиться на опыте Томпсона, а не пытаться в точности воспроизвести его стиль. Насыщенный, скажем так, образ жизни Томпсона, описанный как в его собственных произведениях, так и в свидетельствах очевидцев, также породил своего рода имитаторов, и опять-таки очень немногие осмеливались залетать так глубоко и высоко, как он. Все, кто хотя бы немного знаком с Хантером, полностью очарованы им, и сложно сказать, что же больше способствовало его славе - его работы или его невероятная личность. К настоящему моменту продается уже пять его биографий, в Голливуде про Томпсона сняли два фильма, его имя упоминается на миллионах интернет-сайтов чаще, чем имена Уильяма Берроуза, Аллена Гинзберга, Джека Керуака, Нормана Мейлера и Тома Вулфа вместе взятых.

У внимательного читателя неизбежно возникнет вопрос: кто же в результате прославился - Хантер-писатель или Хантер-книжный герой? Этот вопрос и призвана разрешить эта книга. «Царство Страха» - это не просто мемуары, книга иллюстрирует противоборство и взаимодействие двух вышеуказанных Хантеров. Конечно, ответ не больно-то ясен: подобно «Автобиографическим Заметкам» Эйнштейна, «Царство страха» легко перескакивает с исповедальных слов автора на забористые «истории из жизни». Что ж, толь­ко так и можно создать близкую к реальности картинку. Каждый человек — это целая толпа, как утверждал Уитмен, говоря о множественности своей личности, и тем более труд­но выразить плоской схемой личность писателя и творца, тем более что этот самый писатель в качестве предмета исследования может предложить гораздо больше, чем мгновенный фотоснимок реальности. И все же противоборство Хантера-писателя и Хантера-лирического героя отчасти проливает дрожащий свет факела на тьму в пещере, откуда хлещут прекрасные потоки его сочинений.

Заметки Хантера, прежде всего, безумно смешны; он способен потягаться с любым современным американским сатириком. Подобно любому настоящему юмористу, он совершенно серьезен. Любой невероятный кураж, описанный в его работах, вполне достоверен. Хантер - репортер, щепетильный до мелочности, настоящий профессионал; и он во­все не шутил, когда во время лекции в Стрэнде на Редондо Бич сказал аудитории: «Я - самый точный журналист, о ко­тором вы когда-либо слышали». За те тридцать лет, что мы дружим, он гораздо чаще исправлял мой стиль и грамматические ошибки, чем я его - причем вовсе не потому, что он повсюду носит свой, скажем, Магнум. 454, тот самый, которым он как-то расстрелял одну из своих многочисленных и многострадальных пишущих машинок IBM Selectric. «Та­кой пистолет — это, конечно, слишком, если ты не собираешься разнести Бьюик с расстояния в двести метров», - сказал он мне потом, комментируя инцидент с пишущей машинкой. «Пуля пронзила машинку насквозь, прошла через нее, как луч сквозь стекло. Место, где вошла пуля, оказалось нелегко отыскать. Пришлось сходить за ружьем калибром поменьше, вот тогда дело пошло». Кто, кроме него, мог в хо­де безостановочных круглосуточных пьянок, когда с ног валились и не такие зубры, глубоко и аналитически освещать Съезд Демократической Партии в 1972-м году, разоблачив между делом главный слух-сенсацию - дескать, Джордж Макговерн уступит свое место Президенту Профсоюза Транспортных Рабочих Леонарду Вудкоку (Хантер тогда не поверил в это и, как обычно, оказался прав); параллельно он исследовал словарные коннотации слова «сила» - насилие, могущество, страсть, оцепенение, лютость, горячность, по­трясение, суровость, дикость, извержение - «Просто страшно, - сказал Хантер, - это почти что мой портрет».

Его работы отличает одно удивительное качество: они как будто написано в другом пространстве, откуда истинная подоплека любого события выглядит столь же ясно, как движение циклона для космонавтов на орбите. Хантер смотрит в корень и не обманывается. В таком случае, у читателей возникает логичный вопрос: насколько преувеличены описания бесчисленных эскапад Хантера: быстрые машины, бешеные мотоциклы, стрельба и взрывчатка, красотки и сносящие крышу наркотики, его беспечные заигрывания с ужасающими катастрофами, благодаря которым выражение «страх и отвращение» стало идиомой, да не в одном языке?

Не настолько уж и преувеличены, чтобы мы могли и дальше чувствовать себя спокойно.

Хантер всю жизнь числится студентом школы Страха; преподавателем, впрочем, тоже. Недавно вместе с Уорреном Зевоном он написал песню «Ты - совсем другой человек, когда испытываешь страх», и он не считает, что достаточно знает вас, пока не познакомится с тем самым человеком, а не с обычной благопристойной маской. Всякое бывало: он наставлял на меня лошадиные шприцы с чем-то страшным внутри, целился из заряженного ружья, оглушал выстрела­ми, не говоря уже о газовых баллончиках «Мейс», брал с со­бой на дико скоростные ночные рейды по местам серийных убийств - правда, сомневаюсь, что его сильно развлекли мои реакции на все эти страсти, поскольку я безоговорочно доверяю этому парню всю свою жизнь. Хотя массе других людей Хантер не раз устраивал вечера из тех, что запоминаются навсегда.

Таков он и есть: воющий агрессивный фрик, нередко накачанный чем-то психоактивным, эгоманьяк уровня Бетховена, трудолюбивый и задумчивый, сутяжный и аккуратный, уважительный при любых обстоятельствах, любящий спокойствие в своем собственном понимании и великодушный. Во времена молодости и бедности, когда меня вышвырнули с последней работы, узнав об этом, Хантер первым делом предложил мне четыре сотни долларов - все деньги, которые у не­го на тот момент оставались на счету в банке (я узнал об этом обстоятельстве намного позже). Его вежливость и предупредительность отчасти объясняют, почему он вышел живым и невредимым из стольких переделок. Как-то раз я видел, как он, потянувшись за зазвонившим телефоном, случайно сшиб рукой чужой коктейль, стоявший на столе, и затем поймал его той же рукой, не пролив при этом ни капли. Когда мы, пораженные, стали аплодировать такой его прыти, он сказал: «Ну, да, вы восхищаетесь моей способностью спасти ситуацию в самый последний момент, но не забывайте при этом, кто тут у нас - причина всех заварушек». На самом деле, я не видел никого из тех, кто близко знал бы Хантера и не любил бы его при этом.