Книга узоров - Дитер Форте

Посвящается Марианне

Переселения народов, которые историограф пытается нанести на карту, идя на поводу у случайных находок из фаянса и бронзы, и которые совершенно непонятны потомкам народов, их создававших.

Божества утренней зари, не оставившие после себя ни изображений, ни символов.

Борозда от Каинова плуга.

Роса на траве в раю.

Гексаграммы, которые обнаружил один император на панцире священной черепахи.

Воды, не ведающие, что они есть Ганг.

Тяжесть розы в Персеполисе.

Тяжесть розы в Бенгалии.

Лица, которые надевает на себя маска, охраняющая зеркало.

Имя шпаги Хенгиста.

Последнее видение Шекспира.

Перо, записавшее удивительную строку: Не met the Nightmare and her name he told.

Первое зеркало, первый гекзаметр.

Страницы книги, которые читал заурядный человек и которые открыли ему, что он сможет стать Дон Кихотом.

Багрянец солнца на закате, который живет в критской вазе.

Игрушка мальчика, которого звали Тиберий Гракх.

Золотое кольцо Поликрата, которым пренебрег Гадес.

Среди этих, забытых вещей нет ни одной, которая не отбрасывала бы теперь свою длинную тень и не предопределяла бы то, что ты делаешь сегодня, или то, что ты будешь делать завтра.

Х.Л.Борхес. «Основа»

Шли они из Ло-яна в Чан-ан через Лоу Чжоу и Дунь Хуан в Лоп-Нор, минуя пустыню Такла Макан, в Карашар, Кхо-тан и Кашгар, через Памирское нагорье в Ташкент, Самарканд, Хамадан, Пальмиру к антиохийской гавани; бесконечные караваны из дальних стран, везущие с собой старинные предания об императрице Лэй Цзу, которая прогуливалась в своих садах в долине Желтой реки и, спасаясь от напавшей на нее змеи, укрылась на тутовом дереве, а в листве этого дерева маленькие безобразные гусеницы опутывали себя тонкими нитями и превращались в твердые коконы, из которых выскальзывали потом нежные бабочки. Это были предания об одном великом восточном императоре, который носил столь драгоценные одеяния из шелка, что все посольства сообщали об этом, исполненные трепета, а сам император под страхом смерти запретил выносить за пределы империи тайну о шелковице – тутовом дереве и о шелковичной гусенице. В столице империи он на высоких кольях выставлял головы тех, кто нарушил запрет.

Ночь была черна, как вода, и по этой воде скользил плоский челнок. Они ждали долго, выжидали в безлунной тишине, а потом проталкивали челнок через топь, опираясь на длинные шесты. Они искали протоки, которые пронизывали болото, на ощупь улавливая руками едва ощутимое течение, шестами проталкивали лодку вперед, если она застревала в иле или в тростниковых зарослях и никак не двигалась дальше, – молчаливая, изнурительная работа под покровом холодной ночи, во тьме, которая не подавала никаких знаков. А если во мгле болота начинало брезжить утро, они забирались на своей лодке в густые сырые заросли и, замерев, дожидались следующей ночи, которая поможет им продвинуться дальше. В этой длинной узкой лодке, которую когда-то сделали своими руками, они сидели, закутавшись в тяжелые, плотные накидки, насквозь пропитанные сыростью; словно безмолвные курганы, сидели они на этих деревянных дощечках, которые были их единственной родиной, и ждали ночей. Ночей, которые защитят их, которые помогут им искать свой путь.

Под ярким светом сицилианского солнца в Палермо, прекраснейшем городе мира, как называет его Идриси и как с восторгом пишет Ибн Джубайр, в королевской резиденции самого богатого и самого цивилизованного государства Европы, где высятся великолепные дворцы, церкви, синагоги, мечети, где множество постоялых дворов, купален, лавок, а на оживленных улицах и в садах беседуют между собою на разных языках сарацины, евреи, греки, византийцы, римляне, – там в мастерских норманнских королей сидели ткачи-шелкопрядильщики из Фив и Афин, из Коринфа и Византии. Они соединили воедино искусство византийского шелкопрядения и древнее арабское узорчатое плетение нити, и все вместе выткали из пурпурного атласного шелка большую королевскую мантию с золотым парчовым подбоем. А на ткань они нанесли узор в виде норманнского льва и сарацинского верблюда. И куфическими письменами, сей старинной благородной арабской вязью, написали, что соткали эту королевскую мантию «в году 528-м от Хиджры, в 1133 году от Рождества Христова, в благословенном городе Палермо». Соткали королевскую мантию императора Фридриха Второго, притчу во языцех, поразившую мир, королевскую мантию Священной Римской империи Германской нации.

На Дубовой горе, там, где рос дуб с небывало мощными ветвями, знаменитое старое кряжистое дерево, невозмутимо раскинувшее свои большие и малые ветки и веточки, осеняя собою весь холм, – там, на горе, стоял старик по имени Бородач, который появлялся лишь раз в году, и в полуночном лунном свете широко простирал свои руки. Долго стоял он так, с закрытыми глазами, потом вдруг пронзительно вскрикивал. Он выкрикивал священные заклинания, слова-обереги, неведомые всем остальным, он проклинал Род и Родяницу, пугал их, изгонял их из этой земли.

В свете полной луны на почтительном расстоянии от него безмолвно стояли люди, образовывая большой круг. Это были жители окрестных деревень, у их ног деревянные кадки с пшеницей, медовые ковриги и молодое ягодное вино, ивовые корзины с живыми курами и гусями – жертвенные дары, которые принесли они Сварогу и сыну его Даждьбогу – добрым богам, что повелевали зерну зреть. По знаку Бородача они положили свои дары в середину круга, потом вновь отступили в безмолвном трепете и стали ждать. Когда забелели утренние предрассветные туманы, они в глубоком поклоне склонились перед первыми проблесками зари, а затем Бородач схватил дубовую дощечку, на которой грубо вырезан был лик Перуна, бога громов и молний, спустился к реке и бросил доску в воду, к берегиням – речным нимфам. Люди, которые толпой последовали за ним, брали длинные шесты от лодок, на которых они сюда приплыли, подталкивали плывущую доску к середине реки и кричали: «Сгинь, Перун, сгинь!» Они не переставая выкрикивали эти слова, пока плывущая дощечка окончательно не исчезала из виду.

Так делали каждую весну, испокон веков, и рассказ об этом передавали из поколения в поколение.

В предрассветных сумерках, как гласит предание, незадолго до того момента, когда восходящее солнце озаряло своими узкими лучами тесные улочки города Лукка, можно было видеть, как мессер Фонтана совершал свой ежедневный путь до собора Сан Мартино. Скупым кивком головы приветствовал он статую святого Мартина, который делил свою сводчатую нишу на беломраморном фасаде с каким-то нищим, и, пройдя через портик с вырезанным в камне изображением лабиринта, долго стоял в сумрачном соборе, погруженный в размышления, перед Вольто Санто, озаренной свечами святыней города Лукка, – распятием из ливанского кедра, которое много лет назад выбросило волной на песчаный пляж. А кое-кто говорил, что оно появилось в городе вместе с ткачами-шелкопрядильщиками, которые покинули Палермо после Сицилианской вечери, в пасхальный понедельник, когда после смерти императора Фридриха Второго началось восстание против тирании французов, – покинули, чтобы поселиться в свободной республике Лукка.