Лев Африканский - Амин Маалуф

Посвящается Андре

Так знай же: я тоже был Львом Африканским, Львом-путешественником.

У.Б. Йетс, ирландский поэт (1865–1939)

Я, Хасан, сын Мохаммеда-весовщика, я, Иоанн-Лев Медичи, обрезанный рукой гранадского брадобрея и крещенный дланью Папы Римского, прозываюсь ныне Африканцем. Но не из Африки, не из Европы и не из Аравии я родом. Зовут меня и Гранадцем, и Фессцем, и Заййати [1], но я не выходец из какой-либо страны, какого-либо города либо племени. Я — сын дороги, отечество мое — караван, а жизнь — самое необыкновенное из странствий.

Ладони мои познали и нежность шелка, и грубость шерсти, касались и злата государей, и кандалов рабов. Пальцы мои множество раз срывали покровы с женских лиц, губы смутили не одну девственницу, а глаза были свидетелями агонии городов и гибели империй.

Из уст моих ты услышишь арабскую, кастильскую, берберскую, еврейскую, латинскую и разговорную итальянскую речь, ибо мне внятны все языки и все молитвы — мои. Но я не сделал своим ни один из языков, ни одно из верований. Я принадлежу лишь Всевышнему и земле, к ним однажды и вернусь.

А после меня останешься ты, мой сын. И будешь хранить память обо мне. И читать мои книги. И увидишь такую картину: твой отец, сидя на борту галеи [2], направляется к берегам Африки; облаченный в неаполитанское платье, он что-то царапает на бумаге, будто торговец, подбивающий бабки в конце долгого кругосветного путешествия.

Я и впрямь подвожу итог: чего добился, что утратил, с чем предстану перед небесным заимодавцем. Он ссудил мне четыре десятка лет, которые я употребил на странствия: ученость моя осталась в Риме, любовь — в Каире, страх — в Фесе, а невинность и по сию пору пребывает в Гранаде.

В тот год священный месяц рамадан пришелся на середину лета. Отец редко выходил из дому до наступления вечера: днем в Гранаде было неспокойно, на улицах часто завязывались перепалки; мрачное настроение свидетельствовало о вере в Аллаха, ведь не впасть в дурное расположение духа и хранить улыбку под раскаленным солнцем мог только тот, кто не соблюдал поста, а радоваться и быть приветливым в раздираемом распрей городе, которому к тому же угрожали неверные, мог лишь человек, безразличный к судьбе мусульман.

Милостью Божьей я только что появился на свет, в последние дни шаабана, как раз накануне священного месяца, и Сальма, моя матушка, была избавлена от необходимости соблюдать пост, покуда не оправится от родов, а Мохаммед, мой батюшка, — от необходимости ворчать, когда его одолевали голод и жара, ибо появление на свет сына, который унаследует его имя, а со временем и положение в обществе, для всякого мужчины — предмет законной гордости. К тому же я был первенцем, и заслыша «Абу-аль-Хасан», отец едва заметно выпячивал грудь, поглаживал усы и неспешно отирал лицо руками, спуская их по бороде и соединяя одну с другою, кося при этом глазами в сторону опочивальни на верхнем этаже дома, где лежал туго спеленутый младенец. И все же переполнявшая его радость не могла ни по глубине, ни по силе сравниться с ликованием Сальмы, которая, невзирая на неутихающую боль и крайнюю слабость, чувствовала себя заново рожденной на свет от того, что дала жизнь мне, ведь отныне она становилась главной женщиной в доме, и ей на долгие годы была обеспечена благосклонность супруга.

Лишь много позже поведала она мне о своих страхах, которые я, сам того не зная, приглушил, если не развеял вовсе. Она была с детства обручена со своим двоюродным братом; прожив с ним в браке четыре года, она так и не понесла и уже со второго года замужества стала предметом сплетен. И вот однажды Мохаммед привел в дом красавицу христианку с черными косами, которую выкупил у солдата, взявшего ее в качестве трофея во время набега на окрестности Мурсии. Отец нарек ее Вардой и поселил в комнатке, окна которой выходили во внутренний двор; он даже поговаривал о том, чтобы послать ее обучаться игре на лютне, танцам и письму к Измаилу Египтянину, как поступали султаны со своими любимыми женами.

«Я была свободна, а она рабыня, — рассказывала мне матушка, когда я подрос, — и битва между нами была неравной. Она могла пускать в ход все уловки обольщения, ходить с открытым лицом, петь, плясать, наливать вино и подмигивать, тогда как мое положение обязывало меня всегда быть сдержанной и не прибегать к каким-либо ухищрениям, способным разжечь страсть мужа. Он называл меня „своей кузиной“, величал „Оррой“, что означает свободная, или „Арабийей“ — арабкой, да и Варда выказывала мне почтение, с которым служанке должно относиться к своей госпоже. Но ночью госпожой была она.

Однажды утром, — продолжала матушка, у которой перехватило дыхание, несмотря на то что дело было прошлое, — в дверь нашего дома постучала Сара-Ряженая. С крашенными ореховым корнем губами, с наложенным на веки кармином, с ногтями в хне, разодетая в пух и прах, в старинных пестрых шелках, обсыпанных пахучей пудрой, она заглянула ко мне по обыкновению с кучей товаров, предлагая на выбор амулеты, браслеты, духи на основе лимона, серой амбры, жасмина или кувшинок, а заодно и погадать. От нее не укрылось, что у меня глаза на мокром месте — да пребудет с ней Господь, где бы она ни находилась! Взяв мою руку, она принялась читать по ней словно по книге, так что не было надобности признаваться в чем-либо.

Затем, не поднимая глаз, она медленно произнесла слова, которых мне вовек не забыть: „Для нас, женщин Гранады, свобода — это скрытое рабство, а рабство — особая разновидность свободы“. После чего, никак не поясняя сказанного, вынула из своей плетеной кошелки крошечный флакон зеленоватого цвета и наказала: „Сегодня вечером капнешь три капли этого эликсира в стакан с оршадом и сама поднесешь своему кузену. Он прилетит к тебе, как бабочка на свет. То же сделаешь через три ночи, затем через семь“.

Когда Сара заглянула в дом несколько недель спустя, меня уже тошнило. В тот день я отдала ей все деньги, которые у меня были, — добрую горсть квадратных драхм и мараведи, и она пустилась в пляс, смеясь, покачивая бедрами, тяжело пристукивая ногой по полу и подкидывая на ладонях монеты, чей звон смешивался со звоном жольжоля — колокольчика, который обязаны носить еврейки».