В ожидании Божанглза - Оливье Бурдо

Знавал я парня по имени Мистер Божанглз.

Он мог бы и для тебя станцевать, этот Мистер Божанглз, —

В дырявых башмаках, в поношенной рубахе,

Штаны мешком висели, и волосы седые,

Ну, в общем, старый хрыч, зато какой танцор!

Он прыгал высоко, он вверх взлетал, как птица,

И ухитрялся мягко, как кошка, приземлиться.

Мы с ним свели знакомство в Новом Орлеане,

В тюряге, — я-то сам попал туда случайно.

Он на меня смотрел таким премудрым взглядом

И говорил впрямую, все говорил как есть,

О жизни рассуждал, о жизни рассуждал,

И хлопал себя по колену, и громко хохотал.

Мистер Божанглз, Мистер Божанглз,

Мистер Божанглз, потанцуй!

Он так нам и сказал: мол, я — Мистер Божанглз.

А после, прямо в камере, и станцевал чуток,

Штаны поддернув, чтобы ловчей плясать.

Эх, посмотрел бы ты, как высоко он прыгал,

Как отбивал чечетку каблуками

И хохотал при этом так весело и громко,

Что трясся весь от смеха,

Да, вот была потеха!

Где только он не танцевал, этот Мистер Божанглз, —

На ярмарках и в очередь с бродячими певцами.

Он исходил весь Юг вдвоем с любимым псом.

«Пятнадцать лет подряд при мне был этот пес,

А после взял да помер», — сказал он со слезами.

Прошло уж двадцать лет, а он еще скорбит.

Уж двадцать лет прошло, а пес всё не забыт.

Мистер Божанглз, Мистер Божанглз,

Мистер Божанглз, потанцуй!

А после он нам сказал: «Теперь вот живу один.

Танцую где придется

За пиво и чаевые,

По кабакам и барам, в общем, там, где нальют.

Слишком много я пью» — так он всем нам сказал

И головой покачал.

Да, покачал головой,

Печальный и сам не свой,

И тут один из наших сигарету свою пригасил

И тихонько его попросил:

«Мистер Божанглз, Мистер Божанглз,

Пожалуйста, потанцуй!»

Моим родителям

за неизменное терпение и доброту — свидетельство их любви

Некоторые люди никогда не впадают в безумие… До чего же, наверно, скучна их жизнь!

Это моя правдивая история, где правда вывернута наизнанку, потому что в жизни так бывает очень часто

Отец давно уже мне рассказывал, что до моего рождения он зарабатывал на жизнь охотой с гарпуном на мух. Он даже как-то предъявил мне этот гарпун и расплющенную муху.

— Но я это дело бросил, очень уж оно было трудное, а платили гроши, — объяснил мне отец, укладывая отслуживший гарпун в красивый ларец. — Теперь я занимаюсь открытием гаражей; труд, конечно, специфичный, зато и доход приличный.

В начале учебного года, когда школьников первым делом просят рассказать про себя и свою семью, я не без гордости поведал об отцовских профессиях, за что на уроке меня угрюмо отчитали, а на переменке смачно осмеяли.

«Видимо, правду не ставят ни в грош, если она занятна, как ложь», — с грустью подумал я.

На самом деле мой отец был законником.

— Нас кормит закон! — со смехом возглашал он, набивая свою трубку.

Он не был ни судьей, ни депутатом, ни нотариусом, ни адвокатом, в общем, никто и звать никак. Работой этой он обзавелся благодаря своему другу Сенатору. Получив доступ к самым свежим законодательным актам, он погрузился в освоение новой профессии, буквально высосанной из пальца этим самым Сенатором. Новые законы — новые препоны! Вот так он и стал «открывателем гаражей». Дабы создать надежный и безопасный автомобильный парк, Сенатор решил вменить в обязанность всем без исключения водителям прохождение техосмотра. Таким образом, владельцам такси, лимузинов, микроавтобусов и прочего колесного транспорта строго предписывалось, во избежание ДТП, «показать доктору» свою машину. И каждый автомобилист, что богатый, что бедный, был вынужден подчиниться этому предписанию. Поскольку обойти данные препоны никак не получалось, мой отец заставлял водителей платить, и платить дорого, очень дорого. Он взимал деньги за первый визит к механику, за повторный визит к механику, за дорогу туда, за дорогу обратно, и, судя по его жизнерадостным взрывам смеха, дела шли очень даже прекрасно.

— Я спасаю жизни, я спасаю жизни! — со смехом восклицал он, изучая свои выписки из банковского счета.

В те времена спасение жизней приносило огромный доход. Открыв великое множество гаражей, отец продал их кому-то из конкурентов, что стало большим утешением для Мамочки, которой не очень-то нравилось это занятие — спасение жизней, потому что отец вечно пропадал на работе и мы его практически не видели.

— Я работаю допоздна, чтобы кончить пораньше, — объяснял ей отец, и мне как-то трудно было это понять.

Я вообще часто не понимал своего отца. Со временем я стал понимать его лучше, хотя и не до конца. Но оно и так было очень даже прекрасно.

Отец утверждал, что он с этой штукой и родился, но я очень скоро узнал, что небольшая пепельно-серая морщинка справа от верхней губы, делавшая его чудесную улыбку слегка кривоватой, образовалась от усердного курения трубки. Отцовская стрижка, с пробором посередине и завитушками по углам лба, напоминала мне прическу прусского кавалериста, изображенного на картине у нас в передней. Такой прически я больше не видел ни у кого, кроме пруссака и отца. Слегка выпуклые голубые глаза в чуть запавших орбитах придавали его взгляду какое-то особенное выражение. Это был глубокий и в то же время беспокойный взгляд. В те годы я видел отца неизменно счастливым, да он и сам частенько повторял:

— Я счастливый дурень!

На что мама отвечала:

— Мы верим вам на слово, Жорж, мы верим вам на слово!

И все время он что-то насвистывал — правда, довольно-таки фальшиво. А иногда напевал, так же фальшиво, но когда человек пытается петь от чистого сердца, это можно и стерпеть. А еще он рассказывал замечательные истории и в те редкие вечера, когда у нас не бывало гостей, приходил меня убаюкивать, для чего садился на мою кровать, согнув в три погибели свое длинное худое тело. И, вращая глазами, заводил рассказы — о лесе, о белках, о гномах, о мертвецах, — изгоняя из меня весь сон. Иногда, слушая его, я весело прыгал по кровати, а иногда, заледенев от ужаса, прятался за оконными портьерами. И отец говорил, покидая спальню: