От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова Страница 10

Аллочка вышла замуж за Севочку, стала Аллочкой Бахриной, родила девочку, красивую, как Севочка, но тоненькую и болезненную. Все последующие 13 лет Аллочка боролась за девочку, боролась против пьянства Севочки, боролась с Севочкиными бабами, боролась за квартиру, боролась за гараж и дачу. Давно был отставлен этюдник, сохли краски в свинцовых тюбиках, скорчившихся от безделья, скрипели сваленные в кучу подрамники и желтел холст. 15 июля, когда Аллочка чистила картошку в ожидании гостей, в дверь позвонили. Незнакомый молодой человек передал огромный букет темно-красных роз на длинных стеблях и небольшую коробочку. Аллочка положила розы на кухонный стол, и открыла коробочку. Там, в нежной бархатной глубине, покоилась небольшая статуэтка. Аллочка вынула ее — это была фарфоровая фигурка девушки, которая, присев, что-то ищет на полу. Ого, — сказал появившийся муж Севочка, — фига се? Откуда у тебя Мош Терпин? Кто это? спросила Аллочка. Деревня, — муж дыхнул перегаром, — это же наш Мишенька, его работы даже в Лувре есть. Аллочка швырнула статуэтку на пол, и та разлетелась фонтаном брызг. Дура, сказал муж, ты только что почти пол-лимона долларов выбросила. Ранний Мош, он же потом не работал в бисквите. И ушел. А Аллочка так и сидела на кухне, и отрывала лепестки у роз, и казалось, что весь пол покрыт каплями крови, потому что у Крошки Цахеса было прозвище — Zinnober (Циннобер), что и значило — киноварь.

Ниночка Дутова, жившая в Кушве, была из Дерябиных, из тех, кто в 19 веке стояли над Камскими да Пермскими заводами, и вся жизнь ее семьи была буквально погружена в добычу и переработку железной руды. Скучный, доложу я вам, это предмет. Скучный, грязный, взрывоопасный, и вся специфика местной жизни — унылый пейзаж, трубы фабричные, узкоколейки, рабочий люд — ах, какая это тоска для барышни, особенно начитанной, да с тонкой, ранимой душой! Работала Ниночка в местной газете «Кушвинский рабочий», набирала статейки про керамзитовый завод, позволяла себе прикусить начальство за долгострой детского садика, делилась с читателями опытом воспитательной работы в местном техникуме, и скучала, скучала. Писала стихи, благо, что библиотека была, грызла по ночам кончик простого карандаша и исписывала негодные листы формата А4 словами о такой возвышенной любви, — что хоть вешайся, — потому как никто не поймет. Ниночке было 24 года. Возраст — близкий к катастрофе. Население Кушвы редело столь стремительно, что еще немного — и сровняется с довоенным — бежали с рудников, с комбината, бежали от тяжкого, опасного труда. Ниночке бежать было некуда. В доме от заводоуправления проживала она с мамой, папой, бабушкой, незамужней сестрой и еще чьей-то дальней родней, пригретой в пятидесятые. Политкаторжанка, говорила бабушка уважительно. Куда с таким паровозом? И Ниночка стала ходить в кружок для взрослых. На танцы. Через год ей исполнилось 25, и танцы пришлось бросить. Дело было зряшным. Мужчины предпочитали пиво. Покрытый пылью завода ЖБИ (железобетонные изделия), городок подыхал потихоньку.

Губернатор области, желая спасти положение, проложил туристический маршрут по Свердловской области, с заходами, так сказать, на старые заброшенные рудники, с осмотром красно-кирпичных руин на месте справных заводов, что обеспечивали не только Россию, но и Европу рудой да такими ископаемыми, которые ныне уже глубоко закопаны. Снарядили настоящий отреставрированный поезд, усадили в него актеров да любителей, кого нарядили царским вельможей, кого инженером, кого охотником-вогулом из местных — дали колориту, что называется. И Ниночка сгодилась с ее немецким. Парик напудренный прицепили, одели всю, как на портрете — стала она Анной Иоановной, но — потоньше, конечно. И стали катать туристов. Немец хорошо шел. Еще бы! Сам барон Шёмберг выписывал из Саксонии мастеров — вот, ехали слезы лить, глядя на остатки прежней роскоши. Ну, и влюбился в неё немец, да. Горный инженер. Она — фу, нос воротить — видала я, мол, горных-то! Ага. Шило на мыло. Он чуть не в слёзы, к ручке припал — готов, говорит (на немецком, ясное дело) — прожить с тобой, краса моего сердца, где скажешь. Бабушку немного подвинули, маму с папой в санаторий — неделю продержались. Нет, сказал муж, поехали в Зальцгиттер. Чего я там не видала, Господи, рыдала про себя Ниночка, уже Ниночка Бергманн, правда, вот, из одной Кушвы да в другую!

Теперь работает она на заводе компании Salzgitter AG, стихов не пишет, правда. Но понимает, что не зря Петр Первый все в Германию ездил. Хотя, говорил — по делу.

Георгий Михайлович Белобородов пришел в себя на паркетном полу гостиной. С некоторым замешательством он огляделся вокруг — узнать шкаф из положения лежа было трудно. Взгляд его привлекли разношенные домашние туфли, теннисный мяч кислотного цвета и смятая пивная банка. Георгий Михайлович попытался вспомнить, с чего это он тут лежит и как долго он лежит? В окне был вечер или мутное утро. Шел слабый снег, нежный и робкий. Ну, ясно одно — это не лето, уже легче. Жора решил покончить с унизительным положением и встать. Не тут-то было! Дичайшая боль, от которой он открыл в изумлении рот, не дала ему даже повернуться. Правда, от боли прояснилось в голове, и Жора вспомнил, что он полез на стремянку, чтобы достать заначку, укрытую от самого себя в февральскую получку прошлой зимой. Потолки в «сталинке» были высокие, и дедовы шкафы уходили вверх и терялись из виду, как шпиль МГУ в облаках. Значит, — понял Жора, — я звезданулся со стремянки. Теперь надо понять, что я себе сломал? Времени было предостаточно — Жора сгибал и разгибал пальцы — начав с мизинца левой и закончив мизинцем правой. Функционировало. Потом Жора пошевелил правой ногой. Организм молчал благодарно. С левой фокус не прошел. Ну, вот, — Жора возликовал, — перелом левой ноги, делов! Сотовый лежал на столе и дребезжал. Жора наблюдал и ждал, когда вибрация подгонит телефон к краю стола — но телефон, падавший регулярно при каждом звонке, дрожал, но держался. Жора пнул правой по ножке стола, мгновенно взвыла левая, но телефон слетел на пол. Через два часа приехала «Скорая помощь». Но, потоптавшись у двери, уехала, причем врач со скорой перезвонил Белобородову на сотовый и пригрозил сломать вторую ногу, после чего вызвали соседа, который, слегка надавив на дверь туристическим топориком, впустил бригаду и даже лично помог снести длинного и упитанного в области чресел Белобородова в карету. Жора с тоской подумал, что сосед, получив доступ в квартиру, разорит его дотла и вынесет собрание сочинений Ромена Роллана и шелковое кимоно бывшей жены и найдет коробку с заначкой, за которую он, Жора, так жестоко пострадал.

В Градской больнице к Жоре отнеслись неплохо. Меланхоличный юноша, татуированный по самые уши, в которые были вставлены динамики, катал его по бугристому полу в каких-то подземельях и такие же неулыбчивые неторопливые юноши и мужики грузили его туда-сюда, и Жора, лежавший на каталке, продуваемый сквозняками, ощущал свою распухающую в голеностопе ногу и слушал рэпера Канье Уэста, оравшего так, словно ему пива не долили в пабе. Наконец, после двухчасового совещания дежурного хирурга с дежурной же медсестричкой, во время которого они, видимо, оплакивали Жорин перелом, Жору вознесли на лифте на 2 этаж, в хирургию, где и забыли до следующего дня. Жора, лежа на каталке и ощущая ее никелированные бока и общую ее, каталкину, неприязнь к больному Жоре, восстановил в уме весь путь своей многотрудной жизни филолога-германиста и пришел к выводу, что жил не так. Раскаявшись, он пообещал себе, что как только его нога присоединится к здоровой и ступит на твердую почву, он, Жора, наконец уедет в Германию, в город Дюссельдорф, познакомится с обер-бургомистром, и напишет книгу о Генрихе Гейне, за что благодарные горожане выхлопочут ему пособие, или даже пенсию, и он перестанет пить водку, перейдет на доппель-кюмель и баварские сосиски. Это будущее виделось ему в красках фильма «Девушка моей мечты», где прелестная, но тяжеловатая в корме Марика Рёкк спрашивает «где здесь пятая точка», ложась пышным бюстом на плечи горного инженера. Мечты окутали Жору, ему стало тепло и он уснул, тяжко завидуя в полусне тем, кто спит на кроватях в палатах, тех, у кого нога подвешена на сложный механизм из противовесов и милая сестричка, прикусив губку, ставит укол или капельницу, а зав. отделением, в развевающемся белом халате, присаживается на табурет и говорит киношным голосом — ну-с, батенька, как провели ночь?