Под знаком черного лебедя - Дэвид Митчелл Страница 10

СО-О-ЕЙ

Любой дебил угадал бы это слово, так что я поднял руку. Мисс Трокмортон кивнула мне, и этот момент разделил мою жизнь на две эпохи: до прихода Вешателя и после. Слово «соловей» билось у меня в черепе, но никак не вылезало. Я сказал «с», но чем сильнее выдавливал из себя остальное, тем сильнее затягивалась петля. Помню, как Люси Снидс зашептала на ухо Анджеле Буллок и обе захихикали в кулачок. Помню, как удивленно смотрел на меня Робин Саут. Я бы отреагировал точно так же, если бы такое творилось с кем-нибудь другим. Когда человек запинается, у него выпучиваются глаза, он багровеет и трясется, как участники матча по армрестлингу, когда силы равны, а губы хлопают, как у рыбы, бьющейся в сети. Должно быть, со стороны это выглядит забавно.

Мне, впрочем, было не до смеха. Мисс Трокмортон ждала. Весь класс ждал. Ждали все до единой вороны и все пауки в Лужке Черного Лебедя. Каждое облако в небе, каждая машина на шоссе, даже миссис Тэтчер в палате общин – все замерли, прислушиваясь, наблюдая и думая: «Что такое творится с Джейсоном Тейлором?»

Но, несмотря на весь мой шок, страх, удушье и стыд, несмотря на то что я выглядел полнейшим калекой, несмотря на то что я ненавидел себя за неспособность произнести обычное слово на своем родном языке, я не смог сказать «соловей». В конце концов мне пришлось выдавить из себя: «Не могу сказать», и мисс Трокмортон сказала: «Понятно». Ей действительно было все понятно. В тот же вечер она позвонила моей маме, и через неделю меня повели на прием к миссис де Ру, логопеду из поликлиники в Мальверн-Линке. Это было пять лет назад.

Должно быть, как раз в это время (может быть, в тот самый день) мое запинание приняло облик Вешателя. Щучьи губы, сломанный нос, брыли как у носорога, красные глазки (потому что он никогда не спит). Я представил себе, как он стоит над новорожденными младенцами в Престонской больнице и водит пальцем, бормоча считалочку, – выбирает себе добычу. Он касается моих расслабленных губ и бормочет: «Моё». Но лучше всего я знаю не лицо его, а руки. Его змеистые пальцы, что проникают в мой язык и сжимают горло, чтобы я уж точно не мог ничего сказать. Он всегда больше всего любил слова на «С». Когда мне было семь, я боялся вопроса «Сколько тебе лет?». В конце концов я начал в ответ показывать семь пальцев, как будто в шутку. Но я знаю, что собеседники всегда думали: «Вот дебил, почему нельзя просто сказать?» Вешатель любил и слова на «У», но в последнее время охладел к ним и переключился на «П». Это очень плохо. Загляните в любой словарь: слов на «П» там больше всего. На «П» и «С» начинаются в общей сложности двадцать миллионов слов. После того, что русские начнут атомную войну, я больше всего боюсь, что Вешатель заинтересуется словами на «Д», потому что тогда я даже свое собственное имя перестану выговаривать. Придется официально менять имя по документам, но папа мне этого никогда не позволит.

Единственный способ перехитрить Вешателя – заранее обдумывать каждую фразу, и, если в ней окажется запинательное слово, менять его на другое. Конечно, все это надо делать так, чтобы собеседник ни о чем не догадался. Я читаю словари – это помогает финтить и увертываться, но нужно еще помнить, с кем разговариваешь. (Например, если бы я говорил с другим тринадцатилетним парнем и сказал бы «меланхоличный», чтобы не запнуться на слове «печальный», меня подняли бы на смех, потому что детям не положено использовать взрослые слова, вроде «меланхоличный». Во всяком случае, в общеобразовательной школе Аптона-на-Северне не положено.) Другая стратегия: говорить «э-э-э», чтобы выиграть время, – может быть, Вешатель отвлечется, и тебе удастся контрабандой протащить наружу заветное слово. Но если все время говорить «э-э-э», будешь выглядеть как полный дебил. И наконец, если учитель задает тебе прямой вопрос, ответ на который – запинательное слово, то лучше притвориться, что не знаешь ответа. Я так делал бесчисленное количество раз. Иногда учителя в ответ слетают с катушек (особенно если они только что пол-урока объясняли как раз эту тему), но я на все готов, лишь бы не получить звание «школьного заики».

До сих пор я кое-как выворачивался, но завтра утром в пять минут десятого окажусь в безвыходном положении. Мне придется встать на виду у Гэри Дрейка, и Нила Броуза, и всего класса и читать вслух из книги мистера Кемпси «Простые молитвы для сложного мира». В тексте будут десятки запинательных слов, которые я не смогу заменить и не смогу притвориться, что не знаю их, потому что вот они – напечатаны прямо на странице. Пока я буду читать, Вешатель будет радостно забегать вперед, подчеркивая все свои любимые слова на «П» и на «С» и бормоча мне в ухо: «Ну-ка, Тейлор, попробуй выжать из себя это словечко!» Я знаю, что на глазах у Гэри Дрейка, Нила Броуза и всего класса Вешатель просто раздавит мне горло в кашу, изувечит язык, скомкает лицо. Хуже, чем у Джоуи Дикона. Я буду запинаться так, как никогда в жизни еще не запинался. К четверти десятого моя тайна разнесется по всей школе, как ядовитый газ во время химической атаки. К концу первой перемены мне уже будет незачем жить на свете.

Вот самая чудовищная история, какую я когда-либо слышал. Пит Редмарли поклялся могилой своей бабушки, что это правда, значит, наверно, все на самом деле так и было. Один мальчик в шестом классе сдавал экзамены. У него были ужасные родители, которые все время на него давили, чтобы он учился только на отлично, и, когда этот мальчик пришел на экзамен, он просто сломался и даже не смог понять ни одного вопроса. И вот что он сделал: взял из пенала две шариковые ручки «Бик», наставил острыми концами себе на глаза, встал и со всей силы ударил головой о парту. Прямо в экзаменационном классе. Ручки проткнули ему глазные яблоки и вошли так глубоко, что из глазниц торчали только пеньки длиной в дюйм и с них капало. Директор школы мистер Никсон замял дело, так что оно не попало ни в газеты, никуда. Ужасная, тошнотворная история, но лучше я убью Вешателя таким образом, чем позволю ему убить меня завтра утром.

Я серьезно.

Подошвы туфель миссис де Ру громко стучат, поэтому я всегда знаю, когда она за мной идет. Ей сорок лет, а может, чуть больше; у нее волнистые волосы бронзового цвета, она носит крупные серебряные броши и одежду в цветочек. Миссис де Ру отдала хорошенькой регистраторше папку, неодобрительно цокнула языком при виде дождя за окном и сказала: «Никак муссоны разгулялись в темных дебрях Вустершира!» Я согласился, что льет как из ведра, и быстро ушел с миссис де Ру. Пока другие пациенты не догадались, что со мной не так. Мы пошли по длинному коридору мимо указателей со словами вроде «Педиатрия» и «Ультразвуковое обследование». (В мой мозг никакому ультразвуку не проникнуть. Я его обману – буду перечислять в уме все спутники в Солнечной системе.)

– Февраль в этих местах ужасно мрачный, – заметила миссис де Ру. – Правда? Прямо не месяц, а какое-то утро понедельника длиной в двадцать восемь дней. Уходишь из дому – темно, возвращаешься – опять темно. А в такие дождливые дни живешь как будто в пещере за водопадом.

Я рассказал миссис де Ру то, что слышал про эскимосских детей, – как они проводят время под лампами искусственного солнечного света, чтобы не болеть цингой, потому что на Северном полюсе зима длится большую часть года. Я посоветовал миссис де Ру купить лежак с лампами для загара, как в солярии. Она сказала, что подумает.