Кларкенвельские рассказы - Питер Акройд Страница 10

— Господи Иисусе и все святители, спасите нас! — бормотал тот, с трудом выпрямляя спину.

Со всех сторон доносились вопли: «Пожар! Пожар!» Кое-кто успел накинуть на себя плащ, другие торопливо натягивали лосины и жилеты, некоторые уже были в рабочей одежде. На месте сгоревшей часовни дымилась лишь груда раскаленных углей; на почернелых от сажи камнях валялись обломки деревянной статуи Девы Марии. В воздухе висел запах серы — будто из преисподней повеяло. Вокруг собралась толпа. Нетвердым шагом Радулф подошел к пепелищу и заметил на земляном полу следы темного порошка.

— Они прибегли к «греческому огню», [24]— пробурчал он себе под нос.

Но кому понадобилось разрушать молитвенное место, уголок Лондона, в котором по обычаю поминали души тех, кто горит в огне чистилища? Священник, отправлявший заупокойные службы в церковке Св. Дионисия Мученика, стоявшей в соседнем переулке, не раз говаривал, что всякому, кто всю ночь будет творить в часовне молитвы, на том свете воздастся: он получит избавление от мук чистилища на целых десять лет. Кому же вздумалось осквернить святыню «греческим огнем», предав пожару?

Из монастыря Сент-Джона прибежали два монаха ордена госпитальеров. Кларкенвельская монахиня все это предсказывала, кричали они. Галантерейщик презрительно глянул в их сторону и вдруг заметил на стене рядом с сожженной часовней знак, грубо намалеванный свинцовыми белилами. Приглядевшись, он различил два сцепленных круга. Но тут у него разболелась голова, он почувствовал, что вот-вот упадет ничком.

Очнулся он от резкого запаха уксуса. Открыл глаза и увидел перед собой жену.

— Ты лавку заперла? — первым делом спросил он.

— Дженкин запер — на замок и на засов. Всё в целости и сохранности.

— Слыхала грохот? Часовни больше нет. — Энн молча кивнула. — Сегодня пятница. А пятница всегда день тяжелый. День казней египетских. Именно в пятницу мне всучили однажды поддельное серебро.

— Ш-ш! Отдыхай.

— Гром, что гремит в понедельник, сулит смерть женщинам. Гром, что гремит в пятницу, предвещает смерть великого человека. Кого же мы потеряем после сегодняшних событий? Быть может, самого короля? Среди нас снуют лисы раздора.

Жена уже раздела Радулфа. Он лежал под белым покрывалом, расшитым изображениями золотых ягнят, луны и звезд.

— Мне надо уединиться сама знаешь где. Подсоби-ка, — попросил он.

Еще несколько недель назад он пожаловался ей на тошноту и «крученье» в животе, но ничто не помогало. В голове и ногах возникла странная легкость, будто он ходит по мху. Радулф объяснял эти симптомы новой порчей крови, которую ему отворяли уже несколько раз, но он лишь терял силы. Затем привязалась рвота. По настойчивому совету жены он перепробовал самые разные снадобья, но она-то прекрасно знала — спасения ему нет.

Некоторое время назад она отправилась довольно далеко, на Дач-лейн, и у тамошнего аптекаря попросила крысиного яду. Вдобавок, в курятник повадилась ласка, объяснила она, ее тоже нужно извести. Аптекарь вручил Энн крошечный льняной мешочек с крупинками мышьяка и дал точные наставления, как этим ядом пользоваться. Вернувшись домой, она тем же вечером начала подсыпать крупинки в похлебку, которую неизменно подавала супругу на ужин. Дженкину она ни словечком не обмолвилась о своих проделках — из страха, что он проболтается.

— Подсоби же, — снова попросил Радулф, торопясь подняться с кровати.

— На-ка, накинь плащ. Да смотри не ходи голыми ногами по плиткам, ступай на подушечки.

Надобный Радулфу «кабинет» находился во дворе позади лавки, рядом с кухней и стойлами. Опираясь на руку Энн, он начал медленно спускаться по лестнице, но скоро обессилел и остановился на площадке под шерстяным гобеленом с изображением Юдифи и Олоферна. Живот свело лихорадочной дрожью; Радулф опустился на огромный деревянный сундук.

— Пятница — день Изгнания из Рая и день Потопа, день Предательства и Распятия. Отведи меня на двор.

Она свела его вниз и смотрела вслед, пока он медленно брел к отхожему месту. «Да станет пятница твоим последним днем, дорогой муженек, — думала она. — Да станет она для тебя днем изгнания и предательства». Тут ей на ум пришли слова из Священного Писания: «Пусть старое пройдет». [25]

Радулф Страго осторожно опустился на заветное сиденье над дыркой. [4] Желудок обожгла острая боль. Деревянная сливная труба в углу вела под землю, в выложенную камнем выгребную яму; на миг ему почудилось, что труба ожила и шевельнулась. Радулфа прошиб пот.

— Солнце светит на всё, и на кучу дерьма тоже, но хуже от этого не становится. Так пусть и на меня посветит, — прошептал он.

В стоявший за дверью свинцовый бак стекала струйка воды; этот тихий звук отдавался в ушах Радулфа, словно шум урагана. Благословен труп, омываемый дождем, думал он; но, ежели я замараю сиденье, на него никто никогда не опустится. Он потянулся за подтиркой — рядом лежали заранее сложенные клочья сена и нарезанные квадратиками тряпки. «Нижняя оконечность моего тела есть мое начало», — мелькнуло у него в голове.

Энн Страго заглянула в уборную и обнаружила на глиняном полу скорченное тело мужа. Окоченевшая рука сжимала тряпицу; из заднего прохода все еще истекала вонючая жидкость. [5] Дотрагиваться до покойника не хотелось — прошли те времена. Энн выбежала на улицу с криком:

— Умер! Умер!

Потом вернулась в дом и обняла Дженкина:

— Хозяина над подмастерьем больше нет. Зато есть хозяйка.

По случаю внезапной кончины галантерейщика было проведено дознание, и коронер объявил, что Радулфа Страго разбил удар после пожара в часовне, и он умер своею смертью. Это заключение вполне удовлетворило пятерых старост гильдии, они выделили деньги на тридцать поминальных месс по усопшему ради спасения его души. Энн Страго носила траур по супругу положенный срок, после чего вышла замуж за Дженкина. Дело обыкновенное, житейское. А чрезмерная скорбь лишь терзает душу покойного, говорила она соседкам, и они сочли, что ее слова исполнены мудрости. Теперь дела пойдут в гору, предсказывали все. Так оно и вышло. «Славный день пятница», — заметила Энн Дженкину. Меж тем, по старинному поверью, в Лондоне никому никогда не удавалось скрыть убийство, рано или поздно правда непременно выходит наружу.

Спустя пять дней после смерти Радулфа Страго случайный прохожий мог заметить, что в книжную лавку на Патерностер-роу вошел Уильям Эксмью. Монахи на Патерностер-роу заглядывали часто, потому что в тамошних лавках продавались псалтири и молитвенники, а также Библия и сборники церковных канонов. Хозяин той лавки преимущественно торговал нотами песнопений; лучше других расходились «Господи помилуй!» и гимны, что поются после мессы. За Страстную неделю он распродал почти все свои запасы, но надеялся, что «Семь скорбей Девы Марии» возродит интерес покупателей к распевам во славу Божию. Вдобавок, именно в апреле народ устремляется в паломничество. Торговля шла хорошо, к тому же лавочник подрабатывал еще и писцом — вносил в канонические книги новые церковные праздники.