Прекрасная толстушка. Книга 1 - Юрий Перов Страница 10

Мне очень жаль, что я его плохо помню. Когда он умер, мне было всего пять лет. Единственное, что хорошо врезалось в память, — это как они идут мне навстречу по осеннему Тверскому бульвару, величественные и красивые на фоне золотисто-багряных деревьев.

Дедушка в длинном пальто и в неизменной темно-зеленой шляпе, а бабушка в норковой свободной накидке и в коричневом берете. В руках у дедушки красивая палка, инкрустированная серебром, с набалдашником в виде головы льва. Бабушка опирается на его руку, и по всему видно, что она гордится своим спутником, что он ее настоящая надежда и опора.

А ведь дедушка был заметно ниже ее ростом, я думаю, сантиметров на семь-восемь, и весил меньше килограммов на тридцать… Но теперь, когда я разглядываю старые фотографии, где запечатлены они вместе, я понимаю, почему бабушка не замечала этой разницы в росте и весе. Дедушка выглядел куда монументальнее и значительнее ее при всей своей миниатюрности.

Торшер и кресло стоят в моем доме до сих пор, а подстаканник вместе с хрустальным стаканом в свое время побывал в комиссионном магазине на улице Горького. Разные бывали времена…

Так вот, любовь к книгам у меня определенно от дедушки. Не знаю, что читал он, но я предпочитала книги про любовь. И чтобы там было побольше про это… Слово «эротика» в то время было почти неупотребимо.

7

К тринадцати годам я прочитала всего Мопассана. Почему-то он был моден среди девчонок, особенно «Милый друг» и «Жизнь». Прочитала «Жерминаль» Золя, «Гав- риилиаду» Пушкина и все его нецензурные эпиграммы и стихи. У нас было большое академическое издание. Правда, о чем конкретно идет речь в «Гавриилиаде», мне объяснили много позже. На дальней полке, среди античной литературы, я нашла «Золотого осла» Апулея. Там же я случайно обнаружила Гая Светония «Жизнь двенадцати цезарей».

Разумеется, от девчонок я ничего не слышала об этой книжке и открыла ее из праздного любопытства, но, наткнувшись на описание оргий Нерона, страшно этой книжкой заинтересовалась.

Кроме того, я освоила все девять томов «Тысячи и одной ночи», «Декамерона» Боккаччо, знала почти наизусть все известные места из «Тихого Дона» Шолохова и даже пыталась по совету подружки читать «Бруски» Федора Панферова, но не смогла даже добраться до нужных мест.

Читала я в основном, как и дедушка, в его кресле, включив старинный торшер и поставив на подлокотник его стакан в серебряном подстаканнике с компотом из сухофруктов.

Бабушка с уважением и пониманием относилась к моему чтению. К дедушкиному же креслу она не подходила чисто рефлекторно, кто бы в нем ни сидел. Изредка я ловила на себе ее умильный взгляд и думала про себя: «Если б ты знала, что я читаю…»

На самом деле, как я это сегодня понимаю, важно было не то, что я читаю, а с какой целью. А читала я не с целью получить новые знания, а только для того, чтобы с жадностью впитывать в себя до последней капли всю эротику, пускать ее себе в бешено мчавшуюся по жилам кровь и со сладким удивлением прислушиваться к тому, как все большое и зрелое тело отзывается на этот божественный и желанный яд в крови. Как набухает и тяжелеет грудь и твердеют соски, как начинает сладко ломить и выворачивать суставы, как тянется и прогибается позвоночник, как становится горячим и наполненным низ живота, как непроизвольно напрягаются ягодицы и сжимаются бедра. Что есть силы. До боли…

Однажды — никогда не забуду этот день — я сидела в кресле с книгой Апулея, в который раз перечитывая сцену любовных игр Луция со служанкой Фотидой, в которой она, «часто приседая» над ним «и волнуя гибкую спину свою сладострастными движениями», досыта кормит его плодами «Венеры Раскачивающейся». Непроизвольно сжимая бедра и ягодицы, я почувствовала начало чего-то большего, чем испытывала от подобных действий до сих пор. Дома никого не было, меня ничто не сдерживало, и я, издав неожиданный, еще больше меня возбудивший стон, уже сознательно сильнее сжала свои сильные бедра, стремясь навстречу надвигающемуся блаженству. Острое, как боль, наслаждение усилилось. Я еще сильнее сжала бедра. Книга выпала из моих рук, и я, невольно подняв их, положила себе на грудь. Глаза мои сами собой закрылись. Я увидела Алексея. Это его я сжимала своими мощными бедрами. Я сдавила свою грудь, еще сильнее сжала бедра и уже не застонала, а зарычала по- звериному. И в это мгновение из самой глубины меня, точно огромным огненным шаром, исторглось острое, нестерпимо жгучее блаженство…

Наверное, на какое-то мгновение я потеряла сознание.

Очнувшись, я поняла, что совершила что-то ужасное. Словно овладела сонным Алексеем без его согласия. Мне стало невыносимо стыдно.

Тут пришла бабушка, и я, шмыгнув в нашу общую спальню, без сил повалилась на свой диван.

После этого у меня три дня сильно болели ноги. Не только бедра, но и ягодицы и икры. Много времени спустя я догадалась, что это была обычная крепотура.

Немного позже я связала свои ощущения со словом «оргазм», которое хоть и нечасто, но встречалось в специальной дедушкиной литературе.

Я тогда еще не знала, что обрела на всю жизнь универсальное средство от всех сексуальных неудач.

Алексея посадили осенью 1949 года за квартирную кражу. По делу он, как и во всем, шел первым.

Один из его дружков, Толян, позвонил мне накануне суда и сказал, что Леха не хочет, чтобы я приходила на суд. Я исполнила его желание.

В следующий раз мы увиделись с ним через четыре года, но это совсем другая история.

Таков был мой первый возлюбленный, хотя досталась я вовсе не ему. Кстати, и Сладким Ежиком я его тогда еще не называла. Может быть, много позже, совсем в другой жизни… машинально…

1

Он был не очень высок, но казался высоким. Длинные русые волосы он носил назад, и они распадались на обе стороны лба тяжелыми крыльями. Кончики усов он, когда был в хорошем настроении, подкручивал вверх, а в хорошем настроении он тогда был постоянно.

Глаза у него были светло-карие, быстрые, цепкие, чуть- чуть прищуренные. Скулы высокие, туго обтянутые смуглой кожей. Нос тонкий, с небольшой горбинкой. Когда он хохотал, то закидывал голову назад и сверкал часто посаженными крепкими зубами.

Руки у него были большие, ухватистые и горячие.

Когда он здоровался, то забирал твою ладонь в свою как- то уж очень целиком и сжимал сильно, но не больно, и при этом слегка тянул к себе, а в глазах его сквозь улыбку, как сквозь маскировочную сетку, просвечивался дерзкий и настойчивый вопрос: «Когда? Ну когда же, наконец?»

В первый раз от неожиданности я чуть не брякнула в ответ на такое нахальство: «Да никогда! С чего вы взяли?»

Но он вовремя представился и ненадолго рассеял это наваждение.

— Макаров, — сказал он с таким видом, словно говорил: «Суворов», — Федор.

И так крепко тряхнул мою руку, что у меня косточка в плечевом суставе слышно хрустнула, а у него на груди зазвенели его бесчисленные медали и ордена. Он был в парадном мундире, при капитанских погонах, поразивших меня обилием звездочек. Я тогда в этом еще плохо разбиралась…