Невероятная история Макса Тиволи - Эндрю Шон Грир Страница 10

— Не волнуйся, — шепнула она, — Джон принесет тебе ужин, а ты пока сделай уроки, завтра может прийти мистер Демпси…

— А если будет метель?

— Все уже растаяло, — невозмутимо сказала мама. Я не отводил глаз от уколотого пальца, свет отразился на красной жемчужине, дрожащей на маминой коже, а мама ничего не замечала и по-прежнему смотрела на меня. — Отец придет поздно, не жди его.

— Мама…

— Тебе пора спать, дорогой.

— Но мама…

— Поцелуй меня, — прошептала она.

Я послушался, перепачкав бороду ее пудрой. В полумраке холла мне послышался звон рассыпавшихся по полу иголок и мягкий звук, словно к губам прижали кровоточащий палец.

Он так и не пришел… Никогда.

Первые несколько месяцев мы жили надеждой. Однако все, что выяснила полиция, мы знали с самого начала: в день своего исчезновения отец так и не пришел на работу. Он был в черном шерстяном костюме и цилиндре, а трость оставил дома; купил дорогие сигары в своем любимом магазинчике на Клэй-стрит, выпил виски на бирже в Стоктоне, перекусил бесплатным ленчем у главной библиотеки, подарил свой цилиндр судье, и больше папу никто не видел. Линия его перемещений от нашего дома через все эти точки вела в никуда: от Сан-Франциско она уходила прямо в воду. Не нашли ни тела, ни свидетелей произошедшего; помню, мне тогда показалось странным, что в один и тот же день папина цепочка следов, должно быть, оставалась четкой, а мои следы замело.

Впрочем, через полгода к нам чаще приходили уже не полицейские, а бухгалтеры. Непрошеных визитеров мы с мамой принимали в гостиной, где камин заставлял их лбы среднего класса покрываться испариной. Мама в темно-бордовом платье, отдаленно напоминающем траурное одеяние, внимательно слушала, а я важно постукивал ручкой по столу (меня принимали за папиного родственника).

— Все не так просто, миссис Тиволи, — говорили они. Очевидно, отец любил рисковые предприятия, а потому вся прибыль тут же растворялась в очередных аферах и сбережений практически не было. Без папиного контроля флотилия маленьких поразительных проектов сбилась с курса, и многие его начинания пошли ко дну. Вдобавок, когда страховая компания отказалась платить из-за отсутствия тела, бухгалтеры, глядя поверх своих мутных очков, заявили, что «при таком образе жизни денег хватит лишь на год, а потом не останется ни цента». Нам посоветовали продать дом.

— Давай начистоту, Макс, — сказала мне как-то мама после очередного визита бухгалтеров, — они правы.

Я не взглянул на нее, меня охватило то, что современные доктора назвали бы подростковой депрессией. Я просто сидел, прижавшись пульсирующим виском к холодной стене. А мама продолжала говорить; ее волосы растрепались и напоминали завитки сигарного дыма.

— Мы продадим дом. Мы продадим двойное кресло и кабинетное кресло из второй гостиной, а также часы и лампы. Кое-какую мебель из кабинета твоего отца, стол, стулья, коллекцию ночных мотыльков. Возможно, продадим и серебро. Полагаю, мы оставим Мэгги, если она захочет снова жить в Саут-Парке.

— В Саут-Парке?

— А где же еще нам жить? — И тут, словно слова складывались на «ведьминой доске» и текли без ее контроля, мама заговорила с причудливым акцентом — заговорила голосом отца: — Давай начистоту, Макс.

И она поведала о наших планах. Слова ее будто прилетали с далекой звезды, такие ясные, четкие и в то же время устаревшие. Кто-то должен был записать эти новые планы, так же спокойно, реалистично и радостно, как мы бы могли их осуществить. Дело в том, что внутри моей мамы находился феникс или, как сказали бы образцовые матери нашего городка, ангелочек. А говоря грубым языком твоего века, Сэмми, она была беременна.

— Бедным ты мне даже больше нравишься, — заявил Хьюго в день переезда.

— Мы не бедные.

Я едва мог говорить от стыда за свое новое жилище. Я стоял в саду, посреди старинных статуй псов, а мама смотрела из окна второго этажа. Теперь нам приходилось жить наверху, а квартирой ниже ютилось еще одно семейство, где не было отца.

Я отвернулся от Саут-Парка, изменившегося до неузнаваемости. Пропала аккуратная изгородь парка, остался лишь овал истоптанной травы между домами, а те даже отдаленно не напоминали красивые старинные здания, в которых мы некогда жили. Казалось, перемены коснулись и деревьев: клены и вязы уступили место эвкалиптам, повинуясь странной моде на аптечные запахи. Более того, парк лишился даже своего старинного названия, кто-то из новых обитателей беспощадно нарек его Тар-Флэтс.

— Да ладно, Ноб-Хилл тебе все равно не подходил, — улыбнулся Хьюго. — Ты сейчас напоминаешь президента какого-нибудь банка, старик.

— А ты певца из водевиля.

Хьюго расхохотался. В его одежде преобладали бледно-лиловые и серые тона, подобранные с безобразным вкусом семнадцатилетнего франта, у которого появились карманные деньги. Назло мне Хьюго нацепил бархатный жилет, в котором, как я неустанно повторял ему, он походил на шарманщика. Впрочем, моего друга это нисколько не заботило.

Я заметил какое-то движение в квартире соседей, на миг мелькнуло белое платье. Мне не хотелось общаться с соседями до переезда. Обитатели первого этажа были последними, кого бы хотелось встретить в саду. Мой взгляд упал на осиное гнездо, появившееся под карнизом за время моего отсутствия.

— Знаешь, что мама всем говорит?

— Нет.

— Что я ее деверь.

— Какая глупость! Получается, что она — жена твоего брата?

— Что я брат ее мужа и приехал с востока, чтобы помочь ей вести хозяйство. Теперь, когда отца не стало.

— Какая глупость. Ведь раньше ты жил здесь. Тебя непременно узнают. Такого, как ты, сложно забыть.

— Меня никто не узнает. Когда я здесь жил, мой рост был всего пять футов, к тому же я был седым. Взгляни на меня! — Мне только исполнилось семнадцать; ростом в шесть футов, с копной каштановых волос и пышной бородой, я определенно напоминал президента. В придачу, надев старую отцовскую одежду, я будто перенял часть папиного европейского шика и с самым гордым видом держал большие пальцы в карманах жилета. — По-моему, я вполне убедителен.

Хьюго моргнул.

— Похоже, ты прав, Макс. Скоро ты превратишься в импозантного старичка.

— А ты в урода.

Хьюго отмахнулся от пролетавшей осы и посмотрел на окно, у которого стояла мама. Оса возмутилась.

— Здравствуйте, миссис Тиволи! — завопил Хьюго.

— Не ори, урод ты этакий, — одернул я его.

— И никакой я не урод, — огрызнулся Хьюго, поправляя жилет.

Мама вышла из оцепенения, пригладила волосы и помахала в ответ.

— Как она? — спросил Хьюго, все еще глядя на маму, поправлявшую свое лучшее черное платье, надетое по случаю возвращения в старый дом (в такие платья наряжаются, когда узнают, что за обедом будет присутствовать давний любовник). Мама отошла от окна и растворилась в темноте комнаты.