Орест и сын - Елена Чижова Страница 10

В уши ударил бессонный детский плач, и, склоняясь к колыбели, мать обмолвилась скороговоркой, словно проговорилась: “В нашем роду мальчики не живут. И бабушкины, и мамины... Потом они уже знали: как мальчик — жди скарлатины или кори, да мало ли чего! — Материнское лицо порозовело и осветилось виноватой улыбкой. — У других сыновья, а у нас дочери, но зато — красавицы. Ты тоже будешь красавицей”, — она закончила неуверенно.

Отец прошел через комнату, держа на плече рейку, как пустое коромысло: “Надень пальто и помоги”.

Ксения оделась и вышла на балкон. Дневное светило уходило на запад, перевалившись через гору песка. Замерзший залив виднелся за гребнем, похожим на киль перевернутого челнока.

Отец успел распилить рейку на колышки и, забравшись на ящик, вбивал их в зазоры между балконными боковинами. “Распутай веревку и подавай”. Ксения взялась за моток. Приняв конец, отец принялся обматывать его вокруг колышка, пробуя узлы на прочность. “Может, действительно сходим?” — мать выглянула на балкон. Отец пожал плечами, не отвлекаясь от дела. “Встань на ящик и натягивай”. Ксения тянула, косясь в сторону.

Высокое вечернее небо твердело, принимая цвет олова. Темнота, растекаясь по оловянному своду, размывала контуры домов-кораблей. Ксения выглянула. Улица Кораблестроителей пустела. Последние новоселы, похожие на торопливые тени, скрывались в новых парадных. Новоселы — те же бродяги. “Мы бродяги”, — Ксения сказала громко. Отец не ответил.

КРАСАВИЦА

Дверь верхней квартиры распахнулась, как будто рванула навстречу. За порогом стояла девочка, и, едва взглянув, Ксения разгадала ее тайну: красавица.

Девочки смотрели друг на друга. Гостья сдалась первой: “Ну почему они не назвали меня Инной?”

В прихожую вышла вся семья, и бородатый хозяин принялся называть имена и взмахивать рукой, как дирижер, представляющий публике солистов. Его жена принимала подарок — остролистый цветок в высоком глиняном горшке. “Он скоро зацветет. Весной”, — мама пообещала так легко, словно речь шла о чем-то близком, как утро. Черноволосый мальчик, умевший храбро сражаться с мешками, весело закивал головой, когда отец торжественно назвал его: “Мой сын, Хабиб”. Мальчик походил на отца, девочка — скорее на мать.

“Очень, очень приятно, — гостья говорила нараспев, называя жену хозяина по имени, — какая у вас красивая девочка!” Ксения виновато оглянулась, как будто не успела предупредить, и теперь мать произнесла вслух то, о чем в этом, принесенном потопом семействе следовало молчать. Взрослые не заметили неловкости и продолжали легко, как ни в чем не бывало. Инна заметила.

Теперь настал черед гостей. Ксения представила, как сейчас мать или отец назовут ее по имени, и все начнут перебрасываться им как резиновым мячом, и душа ее будет взлетать к потолку и падать в чужие руки, и каждый, поймав мячик, посмотрит на него с жалостью, потому что как же еще можно смотреть на нее в присутствии этой девочки? Инна коснулась ее руки: “Пойдем ко мне”, — и Ксения спасенно заторопилась, уходя за ней в глубину квартиры. В маленькой комнате она сама назвала свое имя, как будто признавая за девочкой право владеть им и распоряжаться по своему усмотрению. Инна взмахнула складчатой юбкой, невесомо опустилась на диванчик и расправила на коленях сломавшиеся складки. “Ты в каком классе?” — она спрашивала серьезно и, дождавшись ответа, указала Ксении место рядом с собой. Ксения села, дернув короткое платье к коленям, — никогда ее складки не сломаются так же красиво, как на этой девочке. “Ты будешь менять школу?” — Инна кивнула в сторону окна. “Нет, нет!” — Ксения испугалась, как будто ее лишали последнего.

“Я тоже не перешла. Пока. — Инна качнула головой по-учительски. — Я в тридцатой, на Васильевском. Отсюда — пятидесятый автобус, а там еще пройти. Моя математическая, а твоя?” Ксения смотрела на небесно-голубой бант, чудом державшийся на гладких Инниных волосах. “Английская, на площади Труда. Тоже на пятидесятом”, — она отвечала, замирая. Инна откинулась на спинку дивана: “Здешние никуда не ездят. — Она огляделась вокруг, словно вела экскурсию по предместьям. — Приехали и сидят, как куропатки на болоте”. Ксения представила себе болотных куропаток с мокрыми хвостами. “Теперь мы тоже здешние”, — она улыбнулась. “Мы — нет. Еще не хватало!” — Инна ответила высокомерно, и Ксения засуетилась, исправляя положение:

“А твоего брата почему так зовут?” — “Хабиб? В честь деда. Они раньше жили в Азербайджане, и дед был врачом. Потом его взяли в армию, он погиб на фронте”. Инна говорила гордо. “А мой дедушка погиб в день снятия блокады. — Ксения уже понимала, что упустила главное, и теперь, что ни скажи, будет невпопад, но не могла удержаться. — Мама с бабушкой жили в Ленинграде, а потом, в сорок четвертом, их свезли на Урал, а на Урале полно грибов, но никто их не ест — только эвакуированные”. — “Эвакуированные? — коршуном налетела Инна на неуклюжего долговязого цыпленка, вцепилась в него крепкими когтями и выхватила из выводка. — Эвакуированные едят все”. Это была правда, но эта правда заставила Ксению замолчать.

“Моя бабушка рассказывала, у них в селе жили эвакуированные, и у них был сын. Мать отправила его на улицу и дала кусок хлеба с медом. Он стоял посреди улицы и слизывал мед”. — “У них не было меда, на Урале. Зато было много грибов и еще — другая еда, — Ксения возразила тихо, — но они все равно очень хотели вернуться…” Не слушая, Инна взяла воображаемый кусок хлеба двумя пальчиками и стала облизывать его со всех сторон тонким языком, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, как танцевала. “Тут налетели осы, и он стал их отгонять. Гонял, гонял и не заметил соседских мальчишек — они подкрались и выхватили кусок. Он стал бегать за ними, а потом им надоело, и они бросили кусок на землю, а хлеб упал медом вниз — в пыль. Так этот эвакуированный поднял свой кусок, и стал жевать его прямо с пылью, и съел!”

Щиколотки обожгло жаром белесой южной пыли, и по зубам прошла судорога отвращения. Ксения зажмурилась под прямым солнцем и, откусив кусок, глотнула всем горлом. От сухого глотка стало больно глазам. Она попыталась еще раз, но липкий песчаный катышек закатился в самое горло, не давая перевести дыхание…

“Идите чай пить!” — из-за двери высунулась голова Хабиба, и страшная деревенская улица рассыпалась в прах. Девочкам налили чаю, и Ксения выпила чашку залпом, как воду. Инна пила мелкими глотками и сидела на стуле очень ровно, не касаясь спинки.

“А что это за брат наверху?” — Ксеньина мать вспомнила и повторила жест хозяина, пальцем в небо. “Брат и есть. Мы раньше жили вместе, а теперь вот получили по отдельной. Они с женой живут над нами — прямо по стояку”. — “Оба чудные! — вступила Иннина мать. — Вечно у них что-то неладно: то газу напустили, чуть соседей не уморили всех, то вот потоп устроили! — Она принялась дорезать торт с желтыми розами. — Лиля меня терпеть не может, — доверительно склонившись к гостье, — у нас двое, а у нее все поумирали, ну, родились мертвыми, — три мальчика было”.

Мать хотела что-то сказать, но Ксения успела посмотреть ей прямо в глаза, и мать смолчала.

“Нет, спасибо, я торт не буду”. — Ксения поглядела на медовые розы, и ей стало тошно. Она обвела глазами застолье и заметила, что отец томится в гостях. Быстро уставая от безделья, он всегда жалел о времени, потерянном для работы, и выражение его лица становилось виноватым. Ксения привыкла к этому выражению с детства, но теперь, когда отец едва заметно поморщился, доедая масляную розу, она встала и пошла к окну. Глядя из освещенной комнаты в черноту, Ксения вспомнила, как когда-то, когда была маленькой — лет семи, они с родителями встречали Новый год у каких-то знакомых, которые тогда получили квартиру в новостройках на улице Лени Голикова и собрали гостей, соединив Новый год с новосельем. Под утро они ехали домой в нетопленом трамвае. Ксения, не спав всю ночь, болталась в такт толчкам между сном и явью, и ей казалось, что вожатый нарочно придумывает все новые тупики и повороты из одной незнакомой улицы в другую. Путь длился, никак не кончаясь, и тогда она вдруг подумала, что когда-нибудь он кончится, потому что все умрут: и родители, и она сама.