Тротуар под солнцем - Филипп Делерм Страница 10

Мне жаль того, кто столько потрудился, но читать эти комментарии не нужно. Промежуток, разделяющий и сближающий миссис Демпстер и мистера Бентли, заполняется всеми картинами мира, которые я почерпнул из других книг. Причем каким-то волшебным образом расстояние это остается неизменным – не увеличивается и не уменьшается. Я вовсе не хочу сказать, что понимаю «Миссис Дэллоуэй». Не думаю, что «Миссис Дэллоуэй» – ключ к мирозданию. Сколько теоретических рассуждений предшествовало попытке смонтировать обрывки мыслей? Но точно знаю, что теперь эта раздробленность всегда будет во мне. Аэроплан миссис Дэллоуэй и виски Блейка и Мортимера.

Солнечным апрельским днем гуляешь вдоль Сены. Тепло, но чуть подует ветерок – становится прохладно, знай успевай то надевать, то стаскивать джемпер. Минуешь Нотр-Дам, проходишь набережную Монтебелло, людей становится все меньше. У парижских школьников каникулы. На покатом газоне устроился почитать в тенечке мальчишка лет десяти: растянулся на спине, закинув согнутую ногу на ногу, и держит одной рукой раскрытую книжку, прижимая сверху пальцем страницы. Взрослым, наоборот, хочется на солнце. Вот какой-то офисный служащий скинул куртку и сидит в деловом костюме на каменной кромке у самой воды, подставив лицо горячим лучам, голова запрокинута так, что больно смотреть. Он явно наслаждается минуткой блаженного безделья, хотя тело сохраняет напряженность, и чувствуется – он заранее готовит ответ на вопрос, который непременно услышит: «Где это ты успел так загореть?»

Перед мостом Аустерлиц прогулочные теплоходы делают разворот. Тут проходит граница. Начинается речной Париж, который не укладывается в туристические представления, а может, и к самому Парижу не имеет отношения. Кажется, вступаешь в никуда. Идешь все дальше и дальше. Уже не знаешь, можно ли, разрешено ли, азарт приятно щекочет нервы. Какие-то перекрытые дороги, что-то охраняющие или куда-то не пускающие металлические заборы. Огромное бетонное здание у самого берега, так что остается узенький проход. Видишь табличку «Идет строительство. Посторонним вход запрещен», но все равно идешь и ждешь: сейчас тебя окликнут или раздастся свисток. Представляешь себя если не Керуаком, то этаким Николя Бувье в румынском захолустье. [9]Уж километра три, как на набережной совсем никого, а впереди тупик – придется поворачивать обратно. Вот стоит груженная цементом баржа. Вот другая, обгоревшая. Зубчатые колеса изъедены ржавчиной. Железо, камень да оголенное, а оттого зловеще-жутковатое солнце. Идеальная натура для съемок детектива: сцена убийства в глухом месте, пока найдут труп, много воды утечет. Вдруг вдали различаешь арки моста Берси, и игрушечный поезд метро скользит на ярко-синем небесном фоне – нелепо и непреложно, как на картине Магрита. Прерванная прогулка возобновляется, но там, в перерыве, ты успел заглянуть краем глаза в мир приключений.

Трудно сказать, где точно это начинается, – где-то в департаменте Сомма, на бесформенной равнине, среди густых туманов и вязкой глины. Подмечаешь мельчайшие знаки: металлическая вывеска «Стелла Артуа» на фасаде кафе, одинокий домик из кирпича потемнее обычного на краю свекольного поля, булыжная мостовая на площади. Приятно очутиться на севере. На севере чего? Октябрь, ноябрь, февраль – в твоей душе… зияние, провал. Побоку избитые слова о пресловутом гостеприимстве местных жителей, которые восполняют суровость климата и быта тем, что всегда готовы угостить приезжих горячим кофейком. Ты отправляешься на север не к кому-то, а к самому себе, к какой-то части самого себя, ценящей уединение, взволнованно-влюбленной и если не трагической, то серьезной, – кутаешься в толстый свитер и шарф, чтобы поговорить в тишине.

Километры и километры дороги, которую по праву можно бы назвать унылой, но ты видишь ее иначе. Для тебя эта дорога среди серой сырости – мистический путь к просветлению, а бесконечные поля вокруг – просто морок, зыбкое сновидение. Поначалу равнодушно читаешь названия на указателях: Бове, Абанкур, Аббевиль – обычные города, никаких искушений. Смело минуешь их, но знаешь: глухая страсть таится где-то впереди, среди лиловых складок пашен. Они, ты знаешь, увлажнятся, и вот тогда тебе навстречу распахнется красота. Эден, потом Аррас – города прекрасные той северною прелестью, которую непосвященные заметят, только если ее принарядить и выставить напоказ.

Не понимают – и отлично! Пусть тебе одному достанутся берег в Висане, мыс Гри-не, мыс Блан-не. [10]Опустевшие в мертвый сезон курортные пляжи, резкий морской ветер – все как нельзя лучше подходит для печально-отрадного погружения в себя.

На севере есть что-то такое, что делает тебя моложе. Там смолкает ирония, зато вновь начинает звучать давно, казалось, позабытая и навсегда утерянная мелодия мечтаний.

Продвигаться на север – значит непрестанно приближаться к некой сокровенной истине. Ты все время на грани, совсем-совсем рядом, повторяешь изгибы каналов, и от серого неба тебя отделяет лишь полупризрачная полоска камышей. Пересечешь ли ты когда-нибудь эту границу, достигнув Брюгге? Не это ли желанный центр всех концентрических кругов? В неосязаемом плавучем совершенстве, в городе, нарочно заслоняющем буржуазной роскошью свой тонкий, мистически-чувственный прерафаэлитский дух, попадаешь в бесконечность и знаешь, что тут ты – желанный пришелец. Ты в сердцевине самого себя.

* * *

Получаешь ли ты больше удовольствия от того, чего нет у других? Раньше я не сомневался, что это так, и как истый сибарит любил поспать в будний день после обеда когда у меня было всего несколько уроков утром. Верх эгоизма и блаженства: слышишь, как деловито проносятся по улице работяги-фургончики, представляешь себе школьную суету, а сам лежишь, почитываешь спортивную газетку и потихоньку засыпаешь с легким чувством вины.

Я так всегда всем и говорил, даже своим ученикам. Но не все разделяли мои чувства. Большинство понимающе соглашалось, но кое-кто, особенно из женщин, тактично молчал. Они и в самом деле не считали, что приятно поспать, когда другие работают. Мое красноречие пропадало даром – мы думали в разных регистрах. Нет, ну давайте предположим: если все вокруг станут отличниками, что же будет за радость получать хорошие отметки? Я был предельно откровенен, рассказывая, как трудно пробивалась в печать моя первая книга, и признавался: моя радость, нравится мне это или нет, замешана на сознании того, что другие испытывают трудности, которые у меня уже позади! Мне вежливо или угодливо кивали, но опять далеко не все.

Тогда я сдался и смирился с тем, что моя теория не для всех приемлема. Ну ладно! Это не лишало логики мое, пусть чуточку порочное, убеждение, а то, что его разделяли не все, лишь придавало ему некоторую пикантность. Однако в нем проглядывало что-то страшное. Ведь, соглашаясь с ним, придется допустить, что мне для счастья необходимо чужое несчастье. Но я же не чудовище! Пришлось придумать ловкую увертку – конечно, в ней не сходятся концы с концами, но все мы, грешные, иной раз вынуждены так поступать, если не хотим растаять от стыда, как воск на солнце. Желать другим несчастья – это плохо. Но будем снисходительны к маленьким радостям.