Апокриф - Владимир Гончаров Страница 10

Человек, хорошо знавший Вагеру, поверить во все это не мог. Поэтому Варбоди позвонил Ламексу, которого знал как правую руку Вагеры во всех делах, связанных с «Апперкотом», и с которым иногда сам по-приятельски болтал на малозначительные темы.

Ламекс рассказал все, что видел лично и в чем лично участвовал. Он не сомневался, что Вагеру застрелили «эти паршивцы патриломы… партимолы, или как их там». «Каждый второй ублюдок, — Ламекса буквально трясло от злости, — таскает при себе кастет или нож, а каждый четвертый — пистолет… Защитники устоев… мать их… Мэр, сволочь, рядится главным патриотом, а сам просто за свое место трясется… Потакает подонкам этим… Полицай-президент тоже хорош гусь, мафию ищет неизвестно где… Я только что из его поганой лавочки. Они туда пока что всех наших, из «Апперкота, таскают, но скоро и до вас, господин инженер, доберутся. По всему видно, хотят компру на Лечо накопать, чтобы у версии своей идиотской про «руку мафии» штаны поддержать, а этих — которые стреляли — отмазать…»

* * *

После этого разговора Варбоди понял, что по-настоящему боится. Прежде всего за своих близких, ну и за себя, конечно. И принял все меры, чтобы, в полном соответствии со своими жизненными установками, отойти в сторону.

Уже вечером того же дня он посадил совершенно подавленную событиями жену и растерянных детей на поезд, который увез их в небольшой провинциальный город Инзо, стоявший среди лесов национального кантона Версен, где почтенно вдовствовала мать госпожи Варбоди — мадам Моложик.

На следующий день, утром, он оформил у нотариуса доверенность на управление всем имуществом, которое имел в Кривой Горе, и передал ее надежному стряпчему. Затем встретился с Ламексом.

Ламекс сказал, что никакой помощи, связанной с похоронами Вегеры, Варбоди оказать ему не сможет. И вообще, где и когда состоятся эти похороны пока не известно. Ему, Ламексу, тело, понятно, не выдадут. Из родственников у Вагеры только брат, живущий в столице. Он извещен телеграммой и уже созвонился с Ламексом по телефону. Прилетит, скорее всего, завтра утром с первым авиарейсом. Где будет хоронить брата еще не знает, но точно не в Кривой Горе. «Боится осложнений и, вообще, — боится. Так что предстоит нашему Лечо последнее путешествие в цинковом ящике в неизвестном направлении. А пока будет лежать в холодильнике. Я так понял, господин инженер, вы уезжаете? Правильно, не задерживайтесь, никакого смысла. Не хватало еще, чтобы с вами что-нибудь случилось. Свора эта кровь почувствовала, в раж вошла. Не отстанут. Тут два выхода — либо ложится под них, либо дай Бог ноги… Авось, не догонят… Я тоже уеду. Вот только кое-какие дела наследнику Вагеры сдам и уеду… Да, господин Варбоди, может быть, на всякий случай адрес оставите какой-нибудь? Ну, мало ли что…»

Выйдя от Ламекса, Варбоди сел в свою автомашину, загруженную лишь самыми необходимыми вещами, которые могли понадобится ему и его семье на новом месте, захлопнул дверцу и двинулся в направлении Северо-Восточного шоссе, мечтая только о том, как бы поскорее выехать из города.

Проехав километров триста пятьдесят по пролегавшему в степи малозагруженному шоссе с редкими ответвлениями до лежащих где-то на пределе видимости мелких городков и поселков, не тревожимый в течение нескольких часов никем и ничем, уже не известный в этой местности никому, Варбоди, наконец, почувствовал, что к нему возвращается душевное равновесие и, первый раз за последние несколько недель, хорошее настроение. Он с удовольствием ощущал разогретый, почти без запахов, воздух летней степи, шумной пульсацией вламывавшийся в приоткрытое окно автомашины, и думал о том, что во всем можно найти свои положительные стороны; что вот теперь он может позволить себе хорошенько отдохнуть и от въедливой и утомляющей ежедневной рабочей текучки, и от этой чертовой, как видно, никому не нужной научной работы; что он, как только приедет на новое место, даже не будет пока искать работу (благо, приличный запас денег на банковских счетах есть), а возьмет жену с детьми и повезет их вот так, сам, в Приморские кантоны, где зеленые крутобокие горы моют свои подошвы в прозрачной и теплой соленой воде; что все когда-то встает на место; что периоды буйного социального помешательства тоже имеют свой конец; что, если все это слишком уж затянется, можно уехать из страны в такое место, где уже перебесились, и новый приступ ожидается не скоро…

До Инзо было почти две тысячи километров.

Первое, что увидел Варбоди на въезде в город, — огромный щит, с которого, вытянув вперед руку с указующим перстом, уставленным прямо в инженерскую переносицу, строго смотрел на него сквозь толстые стекла очков сам Президент. Фоном Стиллеру служила казавшаяся бесконечной, плотно сбитая масса людей, сфотографированная откуда-то с высоты и пересекавшая плакат в направлении от верхнего левого угла к правому нижнему в неумолимо-едином шествии под государственными флагами. Все это осеняла яркая надпись: «Ты патриот? Становись рядом!»

Минуя по-провинциальному пустую, центральную площадь городка со стандартным памятником «Борцам за Объединение» в маленьком скверике посередине, он с удивлением обратил внимание на унылую фигуру дворника, метущего тротуар перед зданием мэрии. Дворник был облачен в темно синюю рабочую куртку, на спине которой, выполненная из полосок белой светоотражающей ткани, ярко выделялась крупная надпись — ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ. Пожав плечами и недоуменно хмыкнув, Варбоди оставил вежливого дворника позади и повернул в улицу, ведущую к дому тещи.

* * *

Он действительно в полдня заставил свое семейство собраться в поездку и на следующее уже утро гнал машину в сторону Золотого Побережья.

Дети ожили и то без умолку тарахтели о чем-то своем на заднем сиденьи, не забывая вертеть головами по сторонам, то сосредоточенно погружались в какие-то только им понятные игры, прерываемые недолгими детским ссорами с неизбежными мелкими обидами.

Госпожа Варбоди сидела одесную своего супруга неподвижно, устремив явно отсутствующий взгляд куда-то в пространство над малоподвижным горизонтом. Попытки мужа увлечь ее каким-нибудь пустячным разговором, какой-либо необременительной темой, забавной сплетней, в лучшем случае, приводили к тому, что она слегка поворачивала к нему свое лицо и коротко, вымученно улыбалась, стараясь хоть как-то отблагодарить усилия близкого человека вывести ее из состояния тоскливого оцепенения.

Совладать с собой она не могла. За последние недели в нее вселился страх — страх женщины и матери за то, что такой спокойный, такой уютный, такой привычный домашний очаг, бывший смыслом ее существования и давший по каким-то роковым и совершенно не зависящим от ее воли и желаний причинам страшную трещину, будет окончательно разрушен ходом дальнейших событий — событий, как ей почему-то казалось, непременно опасных и тягостных, неизбежное наступление которых она инстинктивно чувствовала и с ужасом ждала. Любая посторонняя мысль лишь формально цепляла ее сознание, мгновенно вытесняемая монотонным круговым наваждением: «Что же будет? А если и в Инзо то же? Везде, ведь, так… Дети… Как быть с детьми? Они даже учебный год не закончили! А на новом месте? А если их опять начнут шпынять? Непременно начнут! Варбоди, Варбоди… Бедный мой Варбоди… Все хорохорится, а у самого, вон, глаза, как у больной собаки… Как он с его вечным упрямством (к которому я-то привыкла!) — как он с ним устраиваться будет? Теперь то? Когда помалкивать надо? Ах боже мой, а если, как с Вагерой?… Господи, какой кошмар!.. Сможет ли он помалкивать? Ох, смог бы… Не знаю… Не так уж много у нас денег, придется ему искать работу. Сможет ли найти приличную работу? Дадут ли работать? Господи, что же будет? Как дети приживутся на новом месте? Не начнут ли хуже учиться? Сынуля, такой впечатлительный! Он уже заранее новой гимназии боится… Ох, что же будет? Мама тоже в ужасе от всей этой истории… Ох, тоска то какая… Что же делать?.. Что же будет?..»