Мокко. Сердечная подруга - Татьяна де Ронэ Страница 10

Какое-то время я сидел перед чистым листом бумаги и улыбался. Рисовать я не умел никогда. Ради забавы, как это делают маленькие дети, я несколько раз ткнул кистью в круг с красной краской, а потом нарисовал на бумаге извилистую полоску. За ней последовало еще несколько разноцветных полосок, и получилась необычного вида радуга.

Мастерская казалась отрезанной от окружающего ее мира. В большое окно было видно только небо. Я сосредоточился на своем занятии, не замечая бега времени и не испытывая даже тени усталости, хотя успел перепачкать немало бумаги. Меня забавляла игра оттенков: контрастное соседство голубого и оранжевого, интимное – красного и розового, страстный союз сиреневого и черного.

Внезапно я почувствовал рядом чье-то присутствие. Это был мой сын.

– Ты не слышал гонг?

– Нет.

– Ты пропустил обед. Миссис Уэзерби сказала, что ты здесь с десяти утра, и попросила тебя не тревожить. Сейчас уже три. Ты еще не проголодался? – спросил он с улыбкой и продолжил: – У тебя неплохо получается сочетать цвета. Интересно и гармонично… Не знал, что ты любишь рисовать.

– Я тоже не знал.

Я встал и сразу ощутил легкую усталость во всем теле. Промыв и разложив на столе кисточки, я вслед за сыном спустился на наш этаж. Я уже знал, что на этом не остановлюсь: завтра я снова буду рисовать. И все же мастерская Венди произвела на меня сильное впечатление. Это было место, где работал профессионал. Несмотря на снисходительность миссис Уэзерби, для такого неофита, как я, там не было места.

Поэтому я устроился со своими красками в комнате, откуда открывался вдохновляющий меня вид, прекрасно понимая, что не смогу изобразить ничего сложнее разноцветных пятен. Мне не терпелось воспроизвести на бумаге все то, чем любовались мои глаза.

Начал я с букета ирисов. Десятки раз я начинал все с начала, сурово оценивая результат очередной попытки. Потом мне позировал Матье. Глядя на эти горе-портреты мы от души посмеялись. А почему бы и нет? Мне нравилось это состояние напряженного внимания, это интенсивное творческое взаимодействие между мозгом и рукой. Какой приятный контраст с экраном компьютера, который теперь казался мне таким безликим!

– Странное дело, папа, – сказал Матье, наблюдая за моими попытками изобразить кипарис. – Ты заметил, что рисуешь левой, хотя всегда был правшой?

Я с удивлением посмотрел на свою левую руку, попытался рисовать правой, но это была настоящая катастрофа. У меня не получалось даже правильно взять ею кисточку. И вдруг я, к своему огромному изумлению, осознал, что все повседневные дела делаю с помощью левой руки – пишу, ем, бреюсь. Правая теперь была мне не нужна. А ведь уже больше сорока лет я считал себя правшой…

Думаю, в этот день у меня появился первый вопрос без ответа.

За несколько дней до отъезда я согласился поехать с Матье во Флоренцию. Миссис Уэзерби одолжила нам свой «фиат». Матье вел машину медленно, чтобы я успел вдоволь налюбоваться пейзажами, которые успел полюбить. Однако стоило нам припарковать машину и выйти на тротуар, как скопление людей вокруг собора показалось мне невыносимым. Мы отправились на поиски менее посещаемых и шумных улиц города.

Я быстро устал, проталкиваясь через плотный поток прохожих, и Матье нашел для нас кафе на одном из холмов. Отдохнув, мы углубились в лабиринт улочек, но я почти не смотрел по сторонам, так у меня болели ноги. Поглядывая в рекламную брошюрку, Матье перечислял церкви, мосты, площади, дворцы, монастыри, названия которых не сохранились в моей памяти. До закрытия музея, который ему непременно хотелось посетить, оставалось совсем немного времени. Я решил остаться на улице и отдохнуть немного на солнышке, но Матье настоял на том, чтобы мы пошли вместе: под этой крышей были собраны прекраснейшие полотна эпохи Кватроченто.

Матье шел впереди меня по бесконечным коридорам, переполненным посетителями. Картины проносились перед моими глазами, не вызывая никакого интереса. Следуя за сыном, я старался не терять из виду его собранные в «хвост» волосы, и это удавалось мне до того момента, пока между нами не вклинилась группа японских туристов. Когда я сумел их обойти, Матье исчез. Мне оставалось только присесть на скамейку перед залом номер семь и ждать, пока сын вернется за мной, поскольку сил идти его искать у меня не осталось.

Я обратил взгляд на панно на противоположной стене. Мое внимание привлекли четкость контуров и насыщенность цветов. Это была довольно темная картина в охристых и коричневатых тонах, выполненная с искренностью и силой. Точность линий очаровала меня. Забыв об усталости, я встал, чтобы рассмотреть ее вблизи.

Упорядоченная суматоха композиции, великолепная симметрия копий и перьев на старинных шлемах были столь впечатляющими, что мне показалось, будто я оказался в самом сердце битвы. Я слышал глухой стук оружия, звон ударяющихся о щиты доспехов, металлическое бряцание кирас и мечей, ржание спутанных лошадей в пурпурно-золотой сбруе. Две лошади лежали на земле: одна металась в агонии, а вторая была мертва. Я ощутил едкий запах крови, более кисловатый – лошадиного пота, и влажный, осязаемый – развороченной лошадиными копытами земли. Фоном для жестокой битвы стал спокойный пейзаж: крестьяне собирают виноград, по далекому полю за зайцем гонится собака…

Картина настолько увлекла меня, что я забыл о времени и о том, где нахожусь. Время остановилось; я слышал не гомон голосов в музее, а рокот сражения, упивался каждой деталью с алчностью, прежде никогда не испытываемой. Восхищаясь гармоничностью этого произведения, его геометрической четкостью, мощной динамикой перспектив, я вдруг почувствовал, что задыхаюсь.

Музыка картины захватила меня до такой степени, что я не замечал, как часто бьется мое сердце. Прижав руку к груди, я вслушался в его ритм и пришел к неутешительному выводу. Мне вдруг стало страшно. Голова закружилась, ноги и руки задрожали. Откуда-то пришла уверенность, что прямо на этом месте, перед картиной, изображавшей сражение, мое сердце остановится. Так, прижимая руку к груди, я стоял и ждал Матье.

Когда он наконец появился, моя бледность его испугала. Он решил, что мне необходима помощь медиков. Охранник вызвал скорую, и нас отвезли в ближайшую больницу. Местный интерн послушал мое сердце и решил, что в такой ситуации человеку, недавно перенесшему столь сложную операцию, благоразумнее будет остаться на ночь в больнице. Матье позвонил миссис Уэзерби, которую эта новость очень расстроила.

Проснувшись на следующий день, я почувствовал себя лучше, если не считать легкой усталости. Врачи сообщили, что причин для беспокойства нет.

* * *

Когда я вернулся, квартира предстала перед моими глазами, успевшими привыкнуть к яркому солнцу Италии, во всей своей серости и аскетизме. Как мог я провести столько лет в этих унылых комнатах с безликой мебелью? Миссис Уэзерби подарила мне картину сестры, на которой был запечатлен сад pensione «Дочиоли». Я повесил ее над диваном. Еще я заказал рамки для набросков Матье, и теперь эти картинки из озаренной ярким солнцем загородной жизни украшали мою гостиную. На них были изображены Хотспур и Франческа, улыбающиеся фройляйн, мистер Уэзерби, обнимающий супругу на террасе.