Случайная женщина - Джонатан Коу Страница 10

4. Дом

Новый учебный год принес Марии перемену декораций. Однажды, еще в предыдущем семестре, научный руководитель вызвала ее к себе в кабинет:

— У меня есть для вас предложение.

Мария настороженно молчала, сидя в глубоком кресле.

— Когда проработаешь преподавателем в Оксфорде столько, сколько проработала я, да к тому же выйдешь замуж за преподавателя, также отдавшего много лет работе в университете, то неизбежно приобретешь некоторый запас… как бы это сказать?.. денег. Понятно, что деньги не должны лежать без дела, их положено инвестировать. Мы с мужем предпочли инвестировать наши средства в недвижимость. Мы владеем небольшой недвижимостью на Иффли-роуд, которую сдаем студентам.

Руководительница сделала паузу — очевидно, для того, сообразила Мария, чтобы вынудить собеседницу к какой-то реакции. Мария понимающе кивнула.

— Естественно, мы тщательно подбираем жильцов среди студентов. Лично присматриваемся к кандидатам. Мой муж преподает в мужском колледже Святого Джона, однако с самого начала мы приняли решение сдавать комнаты исключительно девушкам. Естественно также, что, прежде чем предложить кому-нибудь комнату, мы проверяем, обладает ли кандидатка определенными… качествами.

— Какими качествами? — не сразу спросила Мария.

— Прежде всего нас интересует спокойный характер. Мы ищем таких девушек, которые только выиграют, переселившись из шумного общежития. Мы ищем склонных к уединению.

Мария, уставшая, очень уставшая от жизни в колледже, приняла предложение своего научного руководителя. И оказалась в Карточном доме — заведении, основанном примерно четыре года назад деканатом колледжа; первоначально туда ссылали студентов, которые, по ощущению администрации, угрожали здоровым началам общежития внутри колледжа. Дом был большим, из восьми комнат, с общей кухней и двумя ванными, и сверху донизу нуждался в ремонте — в новых обоях, покраске, штукатурке и новых ковровых покрытиях, за исключением тех мест, где покрытий вообще не было, там их надо было попросту настелить. Здание отсыревало и рассыхалось, его подтачивали жучки. Наверху, на чердаке, стены поросли колониями грибов. Внизу, в подвале, благоденствовали полчища слизней и пауков, иногда они совершали набеги на верхние этажи в поисках еды и, возможно, приключений. Мебели не хватало, мягко выражаясь, и она была хрупкой, если не сказать больше. Дом предполагалось обогревать огромным газовым нагревателем, но никто не знал, как им пользоваться.

Мария решила, что в Карточном доме не так уж плохо.

Она занялась благоустройством своей комнаты. Первым делом купила маленький электрический камин и поставила его внутрь настоящего. На каминной полке расставила книги. У Марии водилась только одна картина — дешевая репродукция «Бульвара Клиши под снегом» Генетта, [2]вставленная в рамку; она приобрела ее пару лет назад в комиссионке неподалеку от Св. Джуда. Мария повесила картину напротив камина. Ее комната была на втором этаже, окно выходило на улицу. У окна стоял стол, у двери стул. Она переставила стол к двери, а стул к окну. Произведя эти переустройства, она почувствовала себя вполне удовлетворенной.

Кое-что в комнате Марии неизменно заставляло посетителей, очень редких, замечать, что, хотя ее жилье адекватно — и даже идеально — приспособлено к нуждам дневного бодрствования, оно куда менее адекватно и куда менее идеально приспособлено для сна. А дело было в том, что в комнате отсутствовала кровать. Мария также это заметила — почти сразу, как вошла. На полу лежал матрас, и только. В результате настойчивых поисков Мария обзавелась простыней и одеялами, нашла их в шкафу в пустующем помещении на третьем этаже. Мария немедленно пожаловалась хозяйке и добилась обещания доставить ей кровать в самое ближайшее время. Прошло две недели, кровать не доставили, однако Мария не возобновляла просьб, поскольку к тому времени решила, что ей вообще не нужна кровать. Нигде прежде ей не удавалось так хорошо отдохнуть. Заметьте, не выспаться, но отдохнуть. Спала она приблизительно полночи, а в остальные ночные часы лежала с открытыми глазами в темноте. Впрочем, слово «темнота» не дает полного представления о той черноте, которой Мария вверяла себя, выключая свет в полночь. По ее мнению, благодаря этой черноте и матрасу она всегда просыпалась бодрой и отдохнувшей. А все потому, что темно-синие шторы в комнате Марии были необычайно плотными и тяжелыми. Их не только удавалось с трудом задернуть, а поутру снова раздвинуть, но они также не оставляли ни малейшего шанса лучу света — с небес или с улицы — проникнуть сквозь эту мягкую преграду. Тьма в ее комнате была абсолютной. Тени и очертания не проникали в нее. Нарушал эту тьму лишь один источник света — крошечный немигающий красный огонек, зажигавшийся на кассетнике, когда тот подключали к розетке. Мария, видите ли, лежала с открытыми глазами в темноте, но не в тишине. Иначе ей стало бы скучно и, весьма вероятно, уже через несколько минут она бы опять заснула. Но она слушала музыку ночами напролет. Вещи для прослушивания в темноте Мария отбирала придирчиво. Раньше она любила музыку в принципе, всякую музыку, любую музыку, она поглощала ее без разбору — с пластинок, из радиопередач, на концертах, даже в комнате у брата в тот период, когда он учился играть на скрипке; бывало, она сидела в его спальне по вечерам, пока он, ворча и ноя, одолевал упражнения. С тех пор она стала более осторожной, ибо начала замечать, что если одни музыкальные произведения словно очищали ее, освежали и в целом обостряли восприятие, то другие загрязняли и замутняли сознание тягучим оцепенением. Она поняла, что музыку следует употреблять щадяще и ни в коем случае не запускать в качестве фона, но концентрировать на ней все свое внимание. Ей казалось, что сконцентрировать внимание возможно, только лежа в темноте, почти не шевелясь. Она просматривала свою коллекцию кассет, выбирала одну, вставляла в магнитофон, нажимала на кнопку «play» и затем очень быстро, максимально быстро выключала свет, ложилась на матрас и закутывалась в одеяла. Либо, если ночь была теплой, сбрасывала их, достигая ощущения комфорта. Пока она укладывалась, музыка уже звучала. Но даром пропадали лишь несколько драгоценных секунд. Зато потом она подолгу наслаждалась чистой радостью, слушала и вникала в иной язык, любовалась его красотой и мелодичной соразмерностью.

Не стану утомлять вас перечислением тех произведений, которые Мария включила, и тех, что исключила из своего личного канона. Приведу лишь несколько примеров. Почти всю музыку после Баха Мария считала упаднической, а всякий упадок она терпеть не могла. С Бахом же был полный порядок. Особенно она любила сюиты для виолончели и сонаты и партиты для скрипки. Слушая их, можно было следовать за мелодией, не отвлекаясь на иную гармонию, кроме той, что ненавязчиво подразумевалась. Любая вещь Баха всегда производила желаемый эффект. Она также обожала слушать мессы Палестрины. Что она более всего ненавидела в музыке, так это сбои в динамике. Она не выносила внезапных переходов от «рр» к «ff» и обратно. Рояль, надо сказать, ей никогда не нравился, хотя у Бетховена и Дебюсси она находила вещи, которые ее не раздражали. Оркестру она предпочитала камерную музыку. Ей было приятно, когда музыка навевала печаль. Такое случалось, лишь когда она слушала музыку, не претендующую на эмоциональное воздействие. Словом, ее требования были невелики, она хотела всего-навсего ощутить легкое изумление перед лицом недоступной красоты, прелести, пребывшей в далеком будущем или прошлом — неважно где, лишь бы далеко, — и отключиться от всего прочего, уставившись невидящим взглядом на немигающий красный огонек, сиявший, словно крошечный маяк во тьме.