Фальконер - Джон Чивер Страница 10

Марсия прошагала по длинному коридору в спальню и захлопнула за собой дверь. Звук получился оглушительный, но на всякий случай она открыла дверь снова и изо всех сил ее захлопнула. Сердце отреагировало мгновенно. Ноги подкосились, голова закружилась, он начал задыхаться. Фаррагат добрел до дивана в гостиной и лег. Ему было слишком больно и страшно, — возможно, поэтому он и не догадался, что в возвращении наркомана домой нет ничего романтичного. Он заснул. А когда проснулся, в комнате уже начали сгущаться сумерки. Сердце по-прежнему бешено колотилось, перед глазами все плыло, он чувствовал себя очень слабым и напуганным. Фаррагат услышал, как Марсия открыла дверь спальни и прошла по коридору.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она ледяным тоном.

— Немного жалости, — беспомощно отозвался он. — Совсем чуть-чуть.

— Жалости? — переспросила она. — Как ты можешь ждать от меня жалости? Разве ты ее заслужил? Что ты мне дал? Рутину. Фальшивую, бессмысленную жизнь. Пыль. Паутину. Машины и зажигалки, которые вечно не работают. Затычки для ванной, несмытые унитазы, всемирно известную сексуальную неудовлетворенность, клинический алкоголизм и наркозависимость, переломы рук и ног, сотрясения мозга, а теперь вот еще и обширный инфаркт. Вот что ты мне дал, вот с чем мне приходится жить, и ты еще требуешь от меня жалости!

Сердце заколотилось еще сильнее, вокруг снова все поплыло, и он опять уснул, а когда проснулся, Марсия уже что-то готовила на кухне. Он остался жив.

И снова Эбен. Вечеринка в нью-йоркском особняке. Гости уже начали расходиться по домам, а Фаррагат стоял в открытом окне и кричал им: «До свидания!» Окно было огромным, он стоял на подоконнике. Внизу торчали железные прутья забора, похожие на острые пики. Внезапно кто-то сильно толкнул Фаррагата. Он спрыгнул — точнее, выпал прямо из окна, но приземлился не на железные пики, а на тротуар, на собственные колени. Кто-то из гостей вернулся и помог ему подняться, а Фаррагат все болтал о том, когда они смогут встретиться снова. Он болтал для того, чтобы не оглядываться на окно и не видеть того, кто его толкнул. Он не хотел этого знать. Фаррагат старался не думать об этом случае, хотя он тогда вывихнул лодыжку и сильно ушиб колено. Много лет спустя во время прогулки по лесу Эбен вдруг спросил:

— Помнишь ту вечеринку у Сары, когда ты здорово надрался и кто-то вытолкнул тебя из окна?

— Да, — отозвался Фаррагат.

— Я тебе так и не сказал, кто это сделал, — продолжал Эбен. — Это тот парень из Чикаго.

Фаррагат понял, что этим заявлением брат полностью выдал себя, но у Эбена точно камень с души свалился. Он расправил плечи, поднял голову и стал весело пинать листья на тропинке.

В камерах погасили свет, выключили телевизор. Теннис снова затянул: «О тебе хорошо заботятся? О тебе хорошо заботятся?» Лежа на койке и размышляя о завтрашнем утре и о возможной смерти, Фаррагат вдруг подумал, что мертвый — в сравнении с заключенным — обладает кое-какими преимуществами. У мертвого, по крайней мере, есть полноценные воспоминания и сожаления, тогда как у заключенного воспоминания о свободном мире отрывочны, разрозненны и часто основываются на случайных ощущениях — запахе травы, кожаных ботинок, застоявшейся воды в трубах душевой. У него еще оставались обрывки воспоминаний, но они были затертыми и болезненными. Утром, проснувшись, он начинал судорожно, отчаянно вызывать в памяти какое-нибудь слово, метафору, прикосновение или запах, которые бы послужили ему азимутом в этом мире, но он вспоминал только о метадоне и своей бестолковой жизни. Здесь, в тюрьме, Фаррагат словно превратился в путешественника; он достаточно успел поездить по миру, чтобы сразу же распознать это странное состояние отчужденности. Когда просыпаешься до зари, и все вокруг, начиная с того сна, от которого проснулся, кажется чужим. Ему снились сны, в которых он говорил на чужих языках; после пробуждения он ощущал под собой чужие простыни и их чужой запах. В окно залетал странный запах чужого бензина. Он мылся в чужой ржавой воде, вытирал задницу странной, чужой туалетной бумагой и спускался по незнакомой лестнице туда, где ему подавали странный, исключительно гадкий завтрак. Вот что значит путешествие. То же самое творилось и здесь. Все, что он видел, к чему прикасался, даже его сны — все казалось мучительно чужим; разница состояла лишь в том, что на этом континенте или в этой стране — где ему, возможно, предстоит провести остаток дней — нет ни флага, ни гимна, ни короля, ни президента, ни налогов, ни границ, ни могил.

В ту ночь Фаррагат плохо спал и проснулся совершенно разбитым. Петух Номер Два принес ему овсяной каши и кофе, но Фаррагат никак не мог оторвать взгляда от часов. Если в девять ему не принесут метадон, он начнет медленно умирать. Смерть не будет такой быстрой и внезапной, как на электрическом стуле или в петле. Без пяти девять он стал кричать Тайни:

— Мне нужна доза, дайте мою дозу, пустите меня в госпиталь — мне дадут дозу!

— Погоди, ему нужно сначала обойти камеры, — отозвался Тони. — А потом уже он начнет разносить наркоту.

— Может, он никогда не начнет ее разносить, — пробормотал Фаррагат.

Он сел на койку, закрыл глаза и попытался отвлечься от мыслей о метадоне. Ему это удалось, но всего на пару минут. Тогда он проревел:

— Ради Бога, принесите мне дозу!

Тайни продолжал возиться с бумагами, но Фаррагат его почти не видел. Остальные заключенные, которые не пошли в мастерские, с интересом наблюдали за происходящим. Камеры пустовали — кроме тех, где сидели Фаррагат и Рогоносец. К Тайни подошли Чисхолм, замдиректора тюрьмы и еще два придурка.

— Я слышал, сегодня здесь будет представление, — сказал он.

— Да, — ответил Тайни, — но я тут ни при чем. — Он даже не поднял головы от своих бумажек. — Садитесь за любой пустой стол. Представление вот-вот начнется.

У Фаррагата вспотели подмышки, промежность и лоб. Пот стекал по груди, и у него промокли штаны. Глаза жгло. Он все еще видит. Но может наполовину потерять зрение. Когда пот тек уже ручьями, Фаррагата начало трясти. Сначала затряслись руки. Он сел на них, чтобы унять дрожь, но тут у него задергалась голова. Фаррагат встал. Теперь он трясся уже всем телом. Вдруг правая рука вытянулась в сторону. Он опустил ее. Левое колено резко подскочило вверх. Он опустил и его, но оно снова подскочило и вдруг заходило вверх-вниз, как поршень. Тогда Фаррагат упал и стал биться головой о пол, в надежде, что боль поможет ему овладеть собой. Что с болью к нему придет покой. Поняв, что таким образом он не вызовет достаточно боли, он решил повеситься. Пятнадцать, а то и миллион раз он пытался положить руку на пряжку ремня, прежде чем ему это удалось. И сразу же его рука дернулась в сторону, но после продолжительной борьбы он смог наконец положить руку на пряжку и расстегнуть ее. Потом, все еще стоя на коленях, не поднимая головы от пола, он рывком выдернул ремень из штанов. Пот высох. Теперь его жутко знобило. Сил не хватало даже на то, чтобы стоять на коленях, поэтому он лег на пол и, как пловец, подобрался к стулу. Сделав петлю, Фаррагат закрепил конец ремня на гвозде, торчавшем из стула. Когда он попытался задушиться, Чисхолм сказал: