Кладбище балалаек - Александр Хургин Страница 10

— Мне в книжный нельзя, — сказал я. — Мне там слишком многое хочется купить. А куда потом всё это девать? Да и денег сейчас нет на книги.

— А у меня есть деньги, — сказал Степанов. — Такие дела.

Они свернули в книжный не прощаясь, а мы пошли прямо не задерживаясь. Но задержались. Эля решила, что ей нужно в «Рыбу». Купить сырой сёмги. По двадцать гривен за килограмм. Чтобы дома её посолить кустарным способом и наделать много-много бутербродов. К прощальному вечеру на работе. Но сёмги в «Рыбе» не оказалось. То есть сёмги было завались, но солёной и от этого безумно дорогой.

— Придётся обойтись без сёмги, — сказала Эля. — А жаль. Ею закусывать — интеллигентно. Да и вкусно.

У почтамта Валюня сказал:

— Ну пока, — и вошёл в помещение переговорного пункта.

— Пока, — сказали мы ему в спину.

— А я пройдусь с вами, — сказал Колючий. — Вы прямо?

— Прямо.

— Лида говорит, что профессор Бойко — голубой педофил, — сказал на ходу Колючий. — Она уже и в университет сообщила, и в союз художников. Я ей говорю: «Разве так можно? Вы с ним тридцать лет знакомы». А она говорит: «Он на Пасху к моему сыну грязно приставал».

Я разговора на тему Лиды не поддержал. Не любил я тему Лиды. И её заведомо ложных измышлений не любил.

На углу Садовой и проспекта остановились.

— Ну, всё. Мне налево.

— А нам опять прямо.

— До вокзала?

— Да. Прощайтесь.

Колючий похлопал Элю по плечу, приобнял. Эля улыбнулась.

— Хорошо прощайтесь, — сказал я.

Колючий удивился и Элю поцеловал. Эля тоже его поцеловала.

— Надо ехать на Орель, — сказал Колючий. — Сливаться с природой. А то что мы тут сидим и сидим?

— Да, — сказал я. — Непонятно.

— Почему ты ему ничего не сказал? — спросила Эля, когда он ушёл.

— Зачем? — сказал я. — Зачем портить день?

— Но он же не понял, что попрощался со мной по-настоящему. Может быть, навсегда.

— Почему это навсегда? — сказал я. — Навсегда я не согласен.

Да, летом 2002-го года. Ровно через четыре месяца после смерти мамы. День в день. Именно тогда Эля меня наконец уговорила. И припёрла к стенке, сказав, что даже съездит со мной в Киев. Придумала себе командировку, хотя мужу всё было про нас известно, — и мы поехали.

Взяли билеты в одно купе, только она подсела в своём Верхнедзержинске. Её, как и предполагалось, никто не провожал. Но перед станцией я всё равно вышел из купе и постоял не спеша в тамбуре. А когда вернулся, она уже сидела на нижней полке, и поезд уже трогался.

— Привет! — сказала Эля.

— Привет! — сказал я.

— Курил? — сказала Эля.

— Курил, — сказал я. — На случай, если бы тебя вдруг провожали.

— Кто меня может провожать! — сказала Эля.

— Ну, я не знаю, кто.

— И я не знаю.

Поезд пришёл на удивление точно. Без двух минут шесть. То есть времени у нас было много. А куда его девать, мы не знали. Поэтому просто бродили по Киеву. Бесцельно. На ходу что-то такое съели — в катакомбах всё того же американского типа под Майданом Нэзалэжности. Кафешка называлась практически по-французски — «Швыдко», и ели мы нечто быстрого, швыдкого то бишь, приготовления. Вкус еда имела смутный. Поев, заглянули сквозь стекло в закрытый ещё книжный магазин. Такой же, как у нас, в нашей доморощенной «Плазе». Отсюда, снаружи, он выглядел роскошно. Правда, я знаю, что все закрытые магазины, а книжные особенно, выглядят гораздо роскошнее, чем открытые.

Больше внизу делать было нечего. Мы выбрались наверх. Постояли на Крещатике. Осмотрели со спины бетонную тетку в золоте. Она торчала над городом и что-то символизировала в лучах восходящего солнца.

До немецкого посольства прошли пешком. Пристроились к какой-то сильно советской очереди. Обнаружили, что очередь не та. Выяснили, что та будет в два часа дня, и занять её заранее или там предварительно в неё записаться — нельзя ни за какие деньги. Не предусмотрено порядком. Можно, конечно, сидеть тут, во дворике, не отходя, и быть первым. Но это глупость. Потому что посольские служащие принять успевают обычно всех.

И мы ушли. Эля сказала:

— А не съездить ли нам к дяде Йосифу. Восемьдесят лет человеку, надо его навестить.

— Он что, болен? — спросил я.

— Почему болен? — сказала Эля. — Он ещё огого.

Она поехала к дяде. А я не поехал. Что я, восьмидесятилетнего дядю не видел? Я решил, раз уж всё так удачно сложилось, найти две редакции, где мне были должны. Не очень много — много наши органы массовой информации не платят, — но какая разница сколько, главное не количество, главное — что не ты должен, а тебе. Это уже само по себе радует и веселит.

Не знаю, как съездила Эля, а я — так очень удачно съездил. В обеих редакциях мне отдали деньги. На Украине это такая редкость — чтобы те, кто тебе должен, добровольно отдавали деньги. Да ещё по-белому, по первому требованию и не по знакомству. Загадочная всё-таки страна Украина.

Встретиться с Элей мы договорились в 13–00. Встретились. Съели по мороженому и пошли к посольству.

Вдруг увидели неоновую вывеску «Едем». Переглянулись. Мистика какая-то. Я подумал: «Наверно, Эля права, надо ехать». И тут же догадался, что это всего лишь название ресторана, написанное по-украински, и означает оно не «едем», а «Эдем». Но ощущение, что это знак, осталось. А может быть, я нуждался в знаке, и готов был принять за него что угодно.

На этот раз очередь во дворе имела место быть. И как раз та, что нужно, только гораздо длиннее. Двигалась очередь быстро. Вдоль неё ходил какой-то полуофициальный дядька, смотрел документы, отвечал на вопросы, давал советы (как потом выяснится, вполне дурацкие. Но это выяснится потом). Дядька посмотрел моё свидетельство о рождении. Перечитал национальность мамы и национальность папы.

— Молодой человек, — сказал он. — Что вы здесь до сих пор делаете?

— Живу, — сказал я и отнял у него документ.

Дядька удивился:

— Зачем?

А я стал злиться и психовать. Какое ему дело, что я здесь делаю и зачем живу? Нет, ну какое?

Часа через полтора я держал в руках анкеты и памятки, с подробными рекомендациями — как поступать дальше, если я хочу получить полное право жить — нет, проживать! — в благословенной стране Германии, считаясь беженцем. Что не только почётно, но и прибыльно.

Я сунул бумажки в сумку.

— Всё, звоним Куркову.

Курков взял трубку после первого же гудка.