Ковчег - Дэвид Мэйн Страница 10

Днем я возвращаюсь на баржу к Ульму. Капитан потратил время на общение с местными, разыскивая желающих обменять слоновую кость на пару пропитанных водой тюков с шерстью.

— Пошли, — говорю я ему.

— Ты же видишь, я торгуюсь.

— Не серди меня, — предупреждаю я его.

Он видит зверинец:

— Ну и что?

— Все это надо отвезти назад.

— Только не на моем судне, — смеется он.

— Мы построим плоты, — говорю я.

— Плоты?

— Потянем их за собой в линию. Будем идти как караван.

— Караван, — повторяет он. Ульм стоит, покусывая язык, словно прикидывая, что бы на это сказала Бокатаро.

— Чем раньше начнем, тем раньше закончим, — говорю я.

На то, чтобы перетащить через джунгли к берегу сотни клеток, уходит четыре дня. Валим крепкие толстые деревья, вьем веревки, чтобы связать их в плоты. Плоты двухслойные, каждый сорок локтей в поперечнике. Выглядят они не слишком надежно, но все же держатся на воде.

— Если их правильно загрузить, будут устойчивыми, — уверяет меня Ульм. (Легко догадаться, почему он стал капитаном — ему нравится командовать.) — Если, конечно, нас не накроет шторм. Весь фокус в том, чтобы правильно сбалансировать вес… — Он удаляется, выкрикивая распоряжения.

Готово четыре плота, животные погружены. Половина одного плота выделена под склад (кормовые растения для травоядных и пара дюжин перепуганных овец для хищников). Я никогда не видела столь невероятного зрелища.

— Вроде все держится, — говорю Ульму.

— Пока, — весело отвечает он мне.

Почему-то я не удивляюсь, когда с юга начинает дуть ветер. Поначалу он легок, едва колышет волосы на моих ногах, потом становится сильнее, словно торопит нас поскорее отправляться в путь.

Перед отплытием приходит старуха. Она приносит два маленьких свертка.

— Возьми, — говорит она. — Мать умерла при родах, поэтому отец их ненавидит.

— Не могу, — отвечаю. — Что мне с ними делать?

— Вырастишь, — хихикает она.

Чего здесь смешного?

Они оказываются у меня на руках. Мальчик и девочка. Сморщенные и черные как смола.

— Чем же мне их кормить?

Она кивает на мои соски:

— А это тебе зачем? Для красоты?

— Нам пора, — говорит Ульм.

Ветер гонит волны. С плотов доносится ворчание животных.

На корабле я нахожу место среди груза слоновой кости и опускаюсь на палубу. Моряки внимательно на меня смотрят, но мне кажется, что их настроение улучшилось. Они знают, сколько заработают.

У меня на руках несчастные дети с полузакрытыми глазами и полуоткрытыми ртами. Я кладу их на колени и откидываю тунику. Дети тянут маленькие ручонки и крутят головами, словно увидели землю обетованную. Я снова беру детей на руки, их ротики смыкаются на моих сосках, которые растут и твердеют, чувствуя прикосновение язычков.

— Простите, маленькие, — говорю, — у меня ничего нет. Мы найдем вам козьего молока, надеюсь, оно подойдет.

Неожиданно я замолкаю. По моим грудям пробегает мелкая приятная дрожь. Чуть-чуть больно. Груди начинают источать что-то влажное. Я опускаю взгляд вниз и вижу, как мальчик отстранился от моей груди. На его подбородке остались белые капли. Точно такие же на моей груди, только их больше.

На долгое время мир вокруг меня замирает. Внутри все сжимается. Лодка и море исчезают. Есть только моя грудь, беззубый ротик и бело-синие капли. У меня начинает щипать в уголках глаз: я готова завизжать от ужаса, расхохотаться как безумная или разрыдаться. Всё вместе или по отдельности. Может, мне надо помолиться? Может, это самое подходящее время?

На меня падает чья-то тень. Ульм стоит у борта, в его руке резная статуэтка.

— Я стал свидетелем чуда, — говорит он.

— Я тоже, — бормочу в ответ.

Он не обращает на мои слова внимания.

— Вообще-то их было несколько. Во-первых, ветер, что пригнал сюда наш корабль, а теперь гонит нас домой. Уверен, это не работа Бокатаро.

— Ты прав.

Я сжимаю грудь. Капля сбегает по пальцу, оставляя призрачный след. Я смотрю на нее как на живую. Может, так оно и есть?

— Как зовут твоего бога?

— Просто Бог, — отвечаю я. — Иногда Яхве.

— Видишь? Это Бокатаро.

Я поднимаю взгляд. Статуэтка вырезана из темного дерева. В хищно распахнутом рту богини торчат клыки, на теле шесть грудей. В одной руке у нее копье, в другой сосуд из выдолбленной тыквы.

— Это и есть Бокатаро?

Не говоря ни слова, он швыряет статуэтку за борт.

— Была Бокатаро.

Интересно, какие эмоции я должна сейчас испытать? Наверно, легкую грусть по утраченному. Но это была лишь статуэтка.

— Расскажи мне, — говорит Ульм, — как поклоняться этому твоему Богу.

— Просто говори с Ним. Похоже, Ему это нравится.

— А Он отвечает?

Мне едва удается сдержать рыдания. Мальчик снова начинает сосать грудь. Немножко больно, но как сладко. Я делаю глубокий вдох, чтобы мой голос звучал спокойно.

— Он обожает загадки, двусмысленности. Часто непонятно, что Он хочет сказать.

— Ясно, — ворчит Ульм. — А что ты Ему говоришь?

— Просто говорю, что не забыла о Нем и благодарю Его. Он любит, когда Его благодарят. И, думаю, больше всего ненавидит, когда люди об этом забывают.

— А жертвоприношения? Животные, пленники, девственницы?

— Ничего такого.

— Никаких подношений? Ни золота на вершинах гор, ничего?

Я качаю головой.

Ульм смотрит на воду. Берег исчез из виду, мы в открытом море. На многие лиги вокруг раскинулась синева. Мы тащим за собой плоты, поэтому движемся не очень быстро, но все же с приличной скоростью. Наверное, на дорогу домой уйдет недели две, надеюсь, у нас хватит припасов («Ну, конечно, хватит», — говорю я себе.)

— Хотел бы я встретиться с твоим… с нашим Яхве, — говорит Ульм.

— Встретишься, — отвечаю я ему.

Каждое утро Ной просыпается, чувствуя вязкость во рту и свое зловонное дыхание. Он садится на тюфяке, расчесывает пятерней бороду, вытряхивая из нее насекомых, и молится:

— Спасибо Тебе, Господи, за еще один день, за здоровье, чтобы прожить его, за труд, чтобы наполнить его, и за дом, куда можно вернуться на исходе его.

Потом он встает, умывается на улице водой из лохани, съедает завтрак и идет за дом. Раньше там была делянка с горчицей, теперь сложено тридцать связок леса.

Конец ознакомительного фрагмента