Погружение - Дж. Ледгард Страница 10

Он объяснял как можно подробнее, что изначально этот похоронный обычай пришел из племени луос, населявшего берега озера Виктория, но то, что гиенам достаются трупы бедняков, напоминает ритуал племени кикуйю, последний раз зафиксированный в 1970 году. Умирающего человека клали в травяной шалаш размером с гроб, с отверстиями на обоих концах – в одно заталкивали умирающего, из другого гиена потом вытаскивала свежую плоть.

– Время там сжимается. За пару столетий Кения прошла путь от первобытной бесписьменной страны до страны, куда приезжали арабские купцы и торговцы рабами, до белого пятна на карте, которое исследовали европейцы, а потом и до – ура! – колонии. А теперь это Республика Кения, страна, население которой удваивается каждое поколение.

Она казалась восхищенной.

– Значит, еще живы люди, которые помнят похороны с гиенами?

– Бабушку моего повара съели гиены.

– Нет!

Подбодренный этим комментарием, он продолжил, рассказав о том, что прошло всего одно поколение со смерти датской писательницы графини Бликсен – Карен Бликсен – в особняке на зеландском побережье, к северу от Копенгагена. Она воспринимала свою кофейную ферму на окраине Найроби как английское поместье восемнадцатого века. Там было множество лошадей, собак, слуг, львов – но никогда не было денег.

– Ночь в Найроби похожа на реку, – сказал он.

– В смысле?

– Она глубокая и коварная, как все африканские реки. В нее не заглянешь, нельзя понять, где крокодилы или течение. Но при этом она по-своему великолепна.

Она ничем не отвечала на его истории. Может быть, просто осторожничала. Она ничего не знала о разработке или консалтинге. Она была очень земной. Ну в том, что касалось денег. Или там случайного секса в туалете ночного клуба. Но не по-настоящему. Например, она никогда не общалась с бедными. Она была избалована, как и ее мать. Она инстинктивно стремилась к утонченности: в литературе, моде, кулинарии – во всем. Недостаточно изящное в принципе не заслуживало ее внимания. Разве бедность может быть утонченной? Пожалуй, нет. Во время визитов в Австралию она предпочитала проводить время в галереях. Пляж Мэнли был для нее грубоват. Она была на острове Флиндерс, названном в честь ее предка по отцовской линии. Как ни настаивал отец, она ни разу не съездила к аборигенам и вообще не проявляла никакого интереса к автохтонной культуре Австралии. Разве что использовала ее мотивы для украшений. Ее предки были рабами, но при этом она испытывала предубеждение против Африки – там ведь нет ни одного научно-исследовательского института.

Она была в Африке один раз, не считая поездки в Кейптаун, – исследовала судно, стоящее на якоре у берегов Сенегала. Плывя вдоль берега, они волновались в предвкушении, но деревня, куда они приехали, ей не понравилась. Ее окружили женщины и попросили говорить от их имени. Они ее узнали. Ей показалось, что ее разоблачили. Дело было не в цвете кожи, он не имеет никакого значения. Просто внезапное чувство общности, какой-то сельской безыскусности, которая мешала ее образу ученого из столицы.

Это вовсе не значит, что она была неженкой. Наоборот, физически и эмоционально она была очень крепкой. Доброй. Твердой. Не колеблющейся. Она предпочитала, чтобы ее считали ученым. Она знала разницу куда больше различия между богатыми и бедными в Найроби, которую описывал Джеймс, гораздо сильнее контраста между залитым светом зеркальным залом и снегом на улице. Что же это было? Разница между жизнью на поверхности и жизнью в хадальной зоне, которую она изучала; между светом и тьмой, воздухом и водой, дыханием и утоплением. Ей хотелось даже сказать, что это разница между спасенным и проклятым, но это было все-таки не так.

Когда они разговорились, она стала рассказывать об отеле «Атлантик». Сказала, что приезжает сюда уже несколько лет.

– Я даже знаю, почему в меню есть австрийское рагу.

– А что это?

– Крестьянское блюдо из свиной лопатки, колбасы и фасоли.

Она пересказала историю, которую слышала от управляющего: испанский дворянин, придворный Альфонсо XIII, останавливался здесь перед Первой мировой. Он пригласил русского гостя поиграть в шахматы фигурами в рост человека. Они стояли на балконах по обе стороны лужайки и командовали фигурами – горничными, полевыми рабочими и деревенскими детьми, наряженными соответствующим образом и часами стоявшими на своих клетках. Дело было осенью. Холодной. Испанец играл белыми, а русский черными. Они сделали большие ставки как на победу, так и на конкретные ситуации: например, конь, взявший ладью, оценивался в автомобиль. Фигуры поили сидром. Разумеется, к вечеру ладьи подрались и бегали друг за другом, разбрасывая пешки. Слону пришлось вмешаться. Игра продолжалась до самой ночи. Взятым фигурам выдавали по несколько франков и по миске австрийского рагу, чтобы согреться. За счет испанца.

Он ел фазана, а она морской язык. Они продолжали смотреть друг на друга. Ветер утих, и в густом тумане валил снег. Как будто под водой. Где-то там, в белом поле, за оградой, ковыляла овца. Зимний вечер Старого Света, старой Европы, ничего не значащей для Дэнни и Джеймса. Расколотые поленья клали в огонь прямо в коре, смола пузырилась; они воображали волков в лесу, тропинки к дальней деревне и церкви. Каждый вздох приближал их к Рождеству, и все повторялось: Благовестие пастухам, солома в яслях, запах животных, мычание, яркая звезда. Вино лилось в хрустальные бокалы. Квадратные столы стояли углом. Сверху они походили на игральные кости. Тарелки были точками на гранях. Гости за другими столами рассказывали свои истории, иногда взблескивали ножи или звенели стаканы, но они оставались где-то вдали; она пробегала их глазами, как гипертекст.

Она видела его по-настоящему. Она была возбуждена, хотя что-то здесь было не так. Сидящий напротив мужчина, по-мальчишески вгрызшийся в десерт, скрывал еще какую-то историю. Она не знала, что именно, у нее было слишком мало информации. Разве что он как-то сломал руку, а на носу и ухе у него были шрамы. Какая-то часть его оставалась закрытой. Это было видно по глазам. Мир здорово его истерзал.

Они взяли кофе в баре. Кто-то кидал евро в древний музыкальный автомат с изображением Джонни Холлидея.

У них не было выбора. Когда я влюбился в тебя, я верил, что это навсегда.

Она закатила глаза.

– Даже если так, – он поднял чашку.

Она смотрела на него. Зрачки у него расширились, и глаза стали темнее. Она была уже слегка пьяна.

Они расстались у подножия лестницы. Она пошла наверх, а он на улицу, где не было ни верха, ни низа. Только кружился снег.

Он не видел, куда идет. Слышал овцу. Думал, что подошел к забору, но, сделав несколько шагов, опять пришел к отелю. Видна была только вывеска над дверью, где название отеля было выложено лампочками, и зеленые фигурки русалок на темно-зеленой плитке высочайшего качества, явно украденной из персидской мечети.

И вдруг он почувствовал шквал противоречивых эмоций. Как будто резко остановился поезд, и багаж попадал на пол. Он вызвал лифт. Закрыл решетчатую дверь и нажал кнопку. Лифт из розового дерева был немногим больше гроба. Он старался не замечать подъема. Сел в номере и стал смотреть в окно, только иногда переводя взгляд с ровной белизны на свисающие сосульки. Он не стал закрывать занавески, а горничной, пришедшей стелить постель, позволил только включить лампу и принести ему бутылку воды и чашку горячего шоколада.