Курбан-роман - Ильдар Абузяров Страница 10

– Что со Стасиком? – поспешила спросить Гануся, чувствуя неладное.

– Со Стасиком-то все в порядке, – сказал Юся, – если только так можно выразиться. Правда, он ничего не помнит. А вот Витуся… погибла…

Так от друзей мы узнали, что в тот вечер наши другие друзья переходили дорогу пьяные и, как были в обнимку, угодили под чью-то машину. Витуся была почти размазана по асфальту. Ее ноги раздробило тяжелым трафаретом шин… Но бедняжка, она была еще в сознании, когда ее доставили в больницу. Надеюсь, из-за болевого шока она утратила способность чувствовать. А Стасик сразу впал в кому и в таком состоянии перенес тяжелую операцию. Ему пересадили почку и селезенку.

– И как ты думаешь, кто выступил донором? – спросил Юсик после того, как мы, тоже испытав шок, пытались что-то возразить.

– Марыся, – вздрогнула Гануся.

– И Марыся, и Витуся. Одна пожертвовала селезенку, а другая почки. Перед смертью Витуся хотела попрощаться со Стасиком, но тот не мог ее узнать. А Марыся добровольно пошла на эфтаназию. Она перестала считать себя жильцом. Хотя все мы, как ты знаешь, надеялись на ее чудесное выздоровление.

Юся говорил очень медленно, пытаясь то и дело сглотнуть ком в горле. Снежный ком.

– Полиция искала убийцу и почему-то вышла на “Шкоду” Витоша, – заметил Венцеслав, – которая, как ты помнишь, уже была не на ходу. Да и Витош тоже.

– А Стасик, – спросила Гануся, – как он сейчас?

– Его пальцы и глаза ничего не помнят. И, хотя он может говорить, он забыл почти все наше прошлое. Странная амнезия. Представляешь, он не помнит даже нас. Хотя может говорить нам “приветствую вас”. Это очень, очень странно.

Далее еще быстрее. Помню, в тот вечер мы приехали в наш опустевший и уже успевший остыть дом совершенно убитые. Я скинул туфли и облачился в тапки, с тем чтобы посетить ванную комнату. Вымыв руки прохладной водой, я намылил лицо и шею бритвенным гелем, а затем соскреб его лезвием бритвы. Стремительно, словно гнал на лыжах с крутой горы. Затем у порога в зал я скинул тапочки, и мои ступни в серых хлопковых носках ступили на мягкий ковер. Я словно вышел на театральную сцену. И помню, это был очень важный выход. Первый выход, во время которого я забыл слова. Я не знал, что говорить Ганусе, лежащей на кровати…

Жена, развалившаяся на ложе, улыбнулась той особой улыбкой, что в кротости может посоперничать с улыбкой уже умершей Марыси. А в игривости – с улыбкой Витуси.

– Милый, – улыбнулась она по-новому, – у меня нет сил готовить ужин, – сказала она. – Ты ведь не очень хочешь есть?

– Нет, – отвечал я. Вот так обыденно, банально. Словно я здесь ни при чем, словно это не мои друзья погибли…

Как можно тише и незаметнее я прошествовал до своего любимого кресла в партере, освобождая устланную ковром сцену для памяти. Газеты двухмесячной давности, как я их оставил, лежали на журнальном столике. Я раскрыл одну, прикрываясь от косых лучей заходящего солнца и взглядов Гануси. Лучи были ненавязчивы, но все-таки. Через тонкую газетную бумагу они напомнили мне глаза и плавники беззубой акулы. Ощущение полной пустоты никак не покидало дом.

Сам я хотел подражать памятнику с бронзовыми буквами перед носом. Совершенно опустеть и отупеть. Просто фиксировать все изменения вокруг. Я ждал, что Гануся встанет и начнет что-то делать. Но она лежала, отвернувшись к стене. Я хотел оставаться в партере или на худой конец малозаметным музыкантом в оркестровой яме, партия которого состоит из нескольких ударов в колокол. Сердце мое ждало этого вступления. А все остальное время можно читать. Я хотел быть неудачником, хотел быть Стасиком, потерявшим память, и мне это на какое-то время удалось.

Больше я ничего не помню из своих ощущений. Помню, что время двигалось очень медленно. Громко тикали часы. Бум-бум. А Гануся лежала и лежала. И никак не могла заснуть.

Зачем я это рассказал? Может, из-за чувства необходимости поделиться своей реакцией. Хотя реакции не было почти никакой. Лишь прострация сомнамбулического сна, в которую нас с Ганусей ввел Юся. Но далее, чтобы не повторять ошибки Юсика и не тянуть, я буду говорить еще быстрее. Я считал своим долгом навестить Стасика в больнице. К тому же меня мучил вопрос: неужели наш Стасик ровным счетом ничегошеньки не помнит?

У порога отдельных апартаментов в психотерапевтическом корпусе больницы нас встретила мама Стасика тетя Зося. Неудивительно, что она дни и ночи проводила возле любимого сына.

– Проходите, проходите, – встала тетя Зося со стула нам навстречу. – Как я рада, что вы наконец вернулись!

– Как он? – поинтересовалась Ганушка.

– Он в постоянной депрессии. Не хочет ничему верить, не находит себе места, – затараторила тетя Зося. – Ему сейчас очень тяжело. Он раньше-то даже пяти минут не мог прожить без своей скрипки. А теперь не знает, как к ней подступиться.

– А вы?

– А что мне будет? Я просто с ног валюсь – вот и все.

– Сочувствуем, – сказала Гануся. Я же кивнул, думая, что Стасику, должно быть, более дискомфортно без его муз, чем без скрипки.

– Поговорите с ним, – схватила меня в дверях за локоть тетя Зося, когда мы уже собирались пройти в палату. – Может, вам удастся его растормошить. Только прошу, поаккуратнее. Доктор строго-настрого запретил его травмировать. Представляете, каково ему сейчас?

– Нет, – честно ответил я.

– И, пожалуйста, даже не заикайтесь про Марысю и Витусю, – продолжала нести свой пост тетя Зося. – Прошу вас. Врач сказал, что…

– Да, да, – мотнул я еще раз головой.

– Хорошо, – тепло пожала тете Зосе руки Гануся.

– Ну ладно, идите к нему скорее. С Богом.

Но когда мы вошли в палату, Стасик даже не шелохнулся. Он сидел на стуле, в центре белой стерильной палаты. Такой же белый, как и февральский Белосток. Перед ним на пластиковом столе лежали белые листы бумаги с цифрами и буквами. Видимо, он заново учился читать по слогам. В белой пижаме в черный горошек он выглядел очень стильно. Обут же он был в домашние черные тапочки в белый горошек. Я обратил на это внимание, невольно осмотрев его с ног до головы.

– Стасик, здравствуй! – поздоровалась Ганушка.

– Здравствуйте, вы кто? – уставился на нас Стасик совершенно бессмысленным взглядом.

– Это твои друзья, – выглянула из-за наших спин тетя Зося. – Твои давние очень хорошие друзья.

– Еще одни? – удивленно пожал плечами Стася.

– Стасик, ты действительно нас не помнишь? – подсел я к нему в дружеском порыве.

– Нет, – покачал он печально головой.

И тут, странное дело, все слова, которые я собирался ему сказать, которые я проговаривал полночи накануне, ворочаясь с бока на бок, куда-то вдруг улетучились. Растворились в этой белесой комнате, словно крахмал в молоке. Пытаясь собраться с мыслями, я посмотрел по сторонам. Белые стены, потолок, белые постельные принадлежности, полотенца, припорошенные тапочки Стасика, его заспанная засыпанная снежком пижама, снег подоконника у окна и белые простыни Белостока за ним. Деревья, как бельевые столбы-версты. А вдали, за ними, так бело, словно одновременно все невесты Польши идут к алтарю.