Пташка - Уилльям Уортон Страница 10

Но хуже всего его увлечение здешним балаганным уродом по имени «Зимми, человек-рыба». Пташка потратил чуть не целое состояние, все насмотреться на него не мог. От этого зрелища меня лично по-настоящему жуть берет. У Зимми обрублены обе ноги так, что и намека на них не осталось, и потому он похож на яйцо с головой и руками. У этого толстяка потрясающие легкие. У него есть штуковина вроде большого плавательного бассейна с передней стеклянной стенкой, наподобие аквариума для золотых рыбок, и народ глазеет через стекло, как он выделывает разные трюки. Этот парень у Пташки герой. Видите ли, Зимми может оставаться под водой, не дыша и проделывая всякие фокусы, такие как курение сигарет, аж целые минут шесть.

Я устаю на все это смотреть и потому провожу время у соседнего балагана. Двое придурков гоняют на мотоциклах внутри деревянной чаши, причем взапуски. Дикое зрелище. А есть еще один номер: женщина садится на мотоцикл с коляской, а рядом с ней сажают большого гривастого льва. Она давит на газ, и мотоцикл кружится внутри чаши, поднимаясь по стенкам к самому краю, а лев постоянно рычит. Господи, чего только не делают люди! В этом номере есть еще один парнишка, который занимается на своем мотоцикле акробатикой — взявшись за руль, делает стойку на руках, в то время как мотоцикл несется по стенке параллельно земле. У него потрясные бицепсы и широченные плечи, все покрытые татуировками. Похоже, этот чертов придурок только и знает, что их накалывать, совсем помешался на этом.

По вечерам Пташка и я катаемся на аттракционах. Пташка выбирает все те, которые подбрасывают вас к самому небу. Есть там один, где вас начинает раскручивать так, что вы летите быстрей и быстрей, пока не оказываетесь вниз головой, и вас не удерживает на сиденье ничто, кроме вдавливающей в него силы. Визжат все, но только не Пташка. Он сидит с широченной улыбкой на лице. Мне хватает и одного раза.

В другой раз я испытываю свою силу, ударяя молотом по наковальне, какая-то штука взлетает по рельсам вверх, и, если вы ударите достаточно сильно, тогда звучит колокол. Мне удается заставить его зазвенеть три раза подряд, и я выигрываю плюшевого медвежонка. Заметив пару симпатичных девчонок, которые смотрят на нас, я дарю его одной из них. Завязывается разговор. Они из Лансдауна. Пташка стоит рядом, но ему явно скучно. Мне удается уговорить их пойти с нами на «русские горки». У одной из них рыжие волосы и милые остренькие грудки, едва оттопыривающие свитер. Другая поскромней, пташкин тип, если, конечно, допустить, что есть тип девчонок, которые подходят для Пташки.

На горках я держу ее за руку, причем у нее на коленях, почти между бедер. Чувствую, какая у нее под платьем гладкая кожа. Другую руку я кладу ей на плечо, и она склоняет ко мне голову. Пока вагончик, дребезжа, катится вверх перед тем, как ринуться вниз, я оглядываюсь на Пташку и его девчонку. Он перевесился через борт и глядит вниз, а она смотрит прямо перед собой, крепко сцепив лежащие на коленях руки. Она отвечает мне улыбкой, Пташка не обращает на это внимания. Не исключено, что он думает выскочить из вагончика и сигануть вниз. С него станется. Потом я убалтываю девчонок на прогулку вдоль пляжа, и мы идем по направлению к нашему гнездышку. Вытаскиваем одеяла и расстилаем их. Девчонки начинают нервничать. Они тут с родителями и должны вернуться домой к десяти. Я спрашиваю Пташку, сколько времени; он смотрит на меня и отвечает, что примерно девять пятнадцать. Не помню случая, чтобы Птаха ошибся насчет времени. Пташкина девчонка нервничает больше моей. Она хочет сорваться прямо сейчас. Моя же, которую зовут Ширли, предлагает, что, может быть, Пташка и Клер, это другая, сходят к парковке взглянуть там на часы, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени на самом деле. И смотрит на меня. Теперь начинаю нервничать я. У меня встает: до меня наконец дошло.

Как только они уходят, мы ложимся на одеяло и начинаем целоваться. Она открывает рот и просовывает свой язык мне между губ. Я начинаю ее лапать, а потом — опа… кончаю! Стараюсь не подавать виду, но она наверняка заметила. Мы продолжаем целоваться, но это уже не то. Она приподнимает свитер и засовывает под него мою руку. Я касаюсь ее лифчика и нащупываю под ним ее затвердевший маленький сосок. Она озирается и, заведя руку за спину, расстегивает лифчик. Я кладу ладонь на ее грудь. Боже, у меня опять встает. И в этот момент мы слышим Пташку и Клер. Ширли отстраняется и застегивает лифчик, откидывает назад волосы и поднимается на ноги. Я тоже встаю с одеяла.

— Почти девять тридцать, Ширли. Пора бы домой.

Клер не подходит к нам близко. Пташка растягивается на одеяле, где только что лежали мы с Ширли.

— Ну ладно, не компанейская ты подружка. Пока, Эл. Увидимся, Пташка. Может, завтра вечером, около восьми, у карусели? Годится?

Я говорю, что мы согласны, и они уходят. Меня всего трясет, и в моих жокейских шортах все слиплось от спермы. Ухожу к океану, будто пописать. Вытираюсь. Никогда раньше не встречал такой девы.

Перед тем как им уехать, мы встречаемся еще пару раз. Пташка скучает от всего этого в целом, а Клер скучает от Пташки, но мы с Ширли крутим вовсю. В один из вечеров, когда мы лежим на одеяле, я запускаю палец ей под трусики. Нащупываю ее маленькую штучку и просовываю палец внутрь. Вот-вот клюнет, ведь это сближает, но она меня отталкивает, вот такие дела.

После отъезда девчонок я чувствую, что мне тоже пора, но Пташка по-прежнему не может ни о чем думать, кроме своего плавания. Я и сам иногда купаюсь, но Пташка занимается этим все дни напролет. Он делает это непрерывно, пока не выдохнется и не посинеет от холода. Тогда он выходит и ложится ничком на песок, пока не восстановит дыхание, а потом все начинается сначала. Я не понимаю, как можно в этом находить удовольствие, но с его лица все время не сходит широченная улыбка, от уха до уха. Он не только плавает, но и все время твердит о «полетах». В этом весь Птаха.

Ну что же, спустя несколько недель у нас заканчиваются деньги, и мы решаем продать велосипеды. Это наша огромная ошибка. Заходим в магазин, торгующий велосипедами, и пока мы пытаемся продать последнее, что имеем, я замечаю, как продавщица уходит в заднюю комнату и звонит куда-то по телефону, только не обращаю на это внимания. Молодой парнишка, ее помощник, не отпускает нас от прилавка, препираясь из-за цены, и мы уже собираемся пойти в другое место, когда входят двое копов. Они забирают нас в участок, оставив наши велосипеды в магазине. Во-первых, они обвиняют нас в краже велосипедов, требуют, чтобы мы показали какие-нибудь документы, доказывающие, что они наши. У кого, черт возьми, есть документы, подтверждающие право собственности на велосипед? Затем они находят нас в списке убежавших из дома. Пташкина старуха заявила-таки в полицию. А ведь мы с самого начала написали письма, где сообщали, что с нами все в порядке и мы вернемся домой к школе. Вот стерва.

И они решают отправить нас домой первым классом на поезде в сопровождении тупого лысоголового копа. Все путешествие он проводит, обжираясь в вагоне-ресторане, ну и все такое. Они вручают родителям счет на девяносто два доллара, и своих велосипедов мы больше не видим.

Мой старик задает мне совсем не хилую трепку. Он гоняется за мной по всему погребу со здоровенным кожаным ремнем, лупит меня им, колотит кулаками, пинает ногами — в общем, бьет всем, чем только может меня достать. Моя старуха стоит на верхней ступеньке ведущей в погреб лестницы и орет: «Витторио, ВИТТОРИО! БАСТА, ВИТТОРИО!» Но старику Витторио все мало; похоже, он не успокоится, пока меня не убьет. В конце концов, мне ничего не остается, как упасть на пол, скорчиться и притвориться мертвым. Да я и есть почти мертвый. Там, лежа на полу, я даю себе слово, что больше никому не дам себя так вздуть. Ничего, придет время, и я смогу вернуть Витторио долг и выбить из него все дерьмо. И я сделаю это еще до того, как он станет чересчур старым, чтобы это оценить. Я лежу на полу, скорчившись, закрывая руками глаза и уши, и думаю о том, что в этот момент он, должно быть, размахивается, чтобы меня ударить. Вот дрянь!