Счастливая ностальгия. Петронилла - Амели Нотомб Страница 10

Водитель грузовичка предупреждает нас, что, если мы хотим сегодня вечером вернуться в Токио, самое время ехать на вокзал. Оцепеневшие от холода и ужаса, мы подчиняемся и укрываемся в машине. Без единого слова проезжаем по берегу мимо знаменитой атомной станции. Никто из нас не надел нелепую маленькую маску, якобы предохраняющую от радиации: мы тут всего на несколько часов, да и среди тех, кто здесь работает, их никто не носит. Тем более, кто поверит, что кусочек бумаги на носу и губах может помочь против подобной угрозы?

Мы расстаемся с этим почти прекрасным в своем безобразии пейзажем и успеваем к токийскому поезду. В вагоне нам бы хотелось сидеть вместе, чтобы облегчить сердце, но купленные в спешке билеты не позволяют это сделать. Достаточно было бы поменяться местами с одним пассажиром, который опередил нас. На просьбы Юмето он всякий раз отвечает, что это невозможно. «Следует соблюдать нумерацию», – твердит он. Мы пытаемся посмеяться.

Юмето дает мне свой мобильный. Уединяюсь в туалете, чтобы позвонить Ринри.

– Ты где, Амели? – радостно спрашивает он.

– Возвращаюсь из Фукусимы. Я в экспрессе «Синкансэн».

– Фукусима. Тебе не кажется, что эти бедняги достаточно настрадались? Неужели тебе так уж необходимо было туда ехать? – говорит он насмешливо.

– Тебе прекрасно известно, что я не знаю жалости.

– Какая там погода?

– Средненькая.

– Считайте, вам повезло. В Токио вот уже два часа страшный тайфун.

– Ты не забыл, что завтра вечером мы встречаемся?

– Я забыл все, кроме этого.

Диктую ему адрес отеля.

– Берегись тайфуна. Мне не терпится тебя увидеть, – говорит он прежде, чем разъединиться.

Мне казалось, я привыкла к тайфунам, но тот, что поджидает нас в Токио, производит на меня впечатление. А ведь мы пропустили самый пик.

Редчайшие прохожие на улицах силятся продвигаться вперед. Самое поразительное – кладбища зонтиков: вырванные из рук пешеходов парашютики из прозрачного пластика громоздятся на перекрестках, образуя стихийные инсталляции.

* * *

Японский издатель организовал мне интервью четвертого апреля. Журналистка ждет меня во Французском институте вместе с потрясающей Корин Кентэн, самой известной в Токио франко-японской переводчицей. Уж не знаю, в какой газете работает моя журналистка, но ее переполняет восторг: ей очень понравился роман «Метафизика труб», в ноябре две тысячи одиннадцатого года вышедший в Японии. Так что она с удовольствием задает мне вопросы. Я частенько понимаю ее без помощи Корин Кентэн и отвечаю на своем примитивном японском. Говорю почти исключительно о Нисиё-сан, одном из основных персонажей этого романа. Если я не справляюсь, мне на помощь приходит Корин. Прислушиваюсь, чтобы запомнить, и иногда сталкиваюсь с неожиданностями. Для того чтобы перевести, как я тоскую по своим юным годам, проведенным в Кансае, Корин, вместо прилагательного «нацукасии», которое я считаю одним из наиболее символических японских слов, произносит «ностальгический».

После интервью, в такси, которое везет нас в заказанный издателем ресторан, пытаюсь прояснить с Корин этот вопрос.

– «Нацукасии» означает счастливую, сладкую ностальгию, – отвечает она, – момент, когда приятное воспоминание приходит на память и наполняет ее нежностью. Ваше лицо и голос выдавали печаль; значит, речь шла о грустной ностальгии, а это не японское понятие.

Отвечая на мой вопрос о том, является ли прустовская мадленка ностальгической или нацукасии, Корин выбирает второе. Выходит, Пруст автор японский.

В ресторане нас четверо: издатель, Корин, переводчица книги и я. Знакомлюсь с переводчицей: что за поразительная женщина! Ничто не предвещало этой стюардессе Японских авиалиний, что она переведет литературный текст.

– К двадцати восьми годам, когда я уже не могла летать с японской авиакомпанией, я чудом нашла место стюардессы Австрийских авиалиний. Мне пришлось поселиться в Вене, где мои познания в немецком языке, полученные в лицее, оказались нелишними. В две тысячи первом году в австрийской газете меня заинтриговала статья, посвященная бельгийской романистке. Я раздобыла ваши книги в немецком переводе и увлеклась ими. Самой любимой стала «Метафизика труб». И вот я узнаю, что после «Страха и трепета» японский издатель больше не решается вас печатать. – Она поворачивается к заинтересованному лицу. – Тогда я вступаю в переписку с вами и после долгих переговоров через Интернет уговариваю вас опубликовать «Метафизику труб». Вы поставили единственное условие, самое неоригинальное: чтобы именно я перевела роман на японский язык. «Но я не знаю ни слова по-французски», – сказала я вам. «Совершенно не важно, – ответили вы. – Только вы обладаете градусом страсти, необходимым для этой работы. Если надо, работайте хоть десять лет». Я поймала вас на слове. Спустя пять лет я достаточно хорошо овладела французским языком; следующих пяти как раз хватило, чтобы сделать литературный перевод «Метафизики труб».

Я округлившимися глазами смотрю на эту невероятную женщину. Это тем более непостижимо, что, по мнению критиков и по тому, что я сама смогла понять, японская версия отличается замечательной тонкостью.

Расхохотавшись при виде моего изумленного лица, бывшая стюардесса достает из сумочки французское издание и протягивает его мне:

– Смотрите, вот мой рабочий экземпляр.

Открываю. По сравнению с ним гобелен королевы Матильды напоминает вышитую мною в йошине клубнику. Карандашными пометами занято даже самое микроскопическое белое пространство. Каждое слово обведено и соединено с другими словами на странице так, что я не могу установить логическую или семантическую связь между ними и их сочетаниями. Я способна прочесть около полусотни иероглифов (иными словами, ничего); те, что она вывела на полях, обозначают месторождение смысла, которого я не вижу. Это столь же прекрасно, сколь и таинственно.

– Кто вы? – вопрошаю я, глядя на нее как на божество.

– Тридцативосьмилетняя женщина, – отвечает она и съедает морского ежа.

У нее выпуклый живот. Пытаюсь не замечать.

– Да, я на шестом месяце. Рожу в июле.

Мы поздравляем ее. Слово берет издатель:

– «Метафизика труб» пользуется успехом в Японии. У нас имеются неоспоримые доказательства: даже в самом крохотном городишке на всех четырех островах архипелага нет ни одной библиотеки, которая не купила бы хоть один экземпляр. Иными словами, любой житель Мориоки или Беппу, пожелавший прочесть роман, может быть уверен, что раздобудет его в течение дня.

Мы поднимаем стаканчики с саке, чтобы отметить это известие.

– Это благодаря вам, – говорю я переводчице.

– А это – благодаря и вам тоже, – указывает она на свой живот.

– Как же вы решились? – спрашиваю я после минутного замешательства.

Она хохочет. Мы с Корин Кентэн и издателем озадачены. Томимся в недоумении, что доставляет ей явное удовольствие. Когда это перестает ее забавлять, переводчица хватает исписанный экземпляр, открывает его на какой-то странице и протягивает мне.