Украденный роман - Франсуа Нурисье Страница 10

— Молчите, — шепнула мне соседка справа, заставляя меня опустить руку на стол, — это крыса, но ни слова, иначе ваш ужин пропал.

Мне удалось изобразить на лице неопределенную улыбку и даже отвернуться от той точки на скалистой стене, которая, к сожалению, была ярко освещена. Крыса попала прямо в луч света. Но разговоры продолжались; никто крысу не замечал.

— Не вечно же она будет там сидеть, — тихо сказала соседка.

Она говорила, не глядя на меня, с едва уловимой усмешкой не сводя глаз со скалы.

Но крыса больше не шевелилась. С повернутой в нашу сторону головой она не могла нас не видеть. Давно ли она наблюдает за нами? Несомненно, что наши жеманные церемонии и целования ручек у дам до начала ужина произвели на нее должное впечатление. Крыса не к каждому пожалует в гости. Где прячутся ее сородичи, ее семья, ее вожаки, ее пособники? В щелях между скалистых глыб или в чулане (там гудит, подрагивая, компрессор), где они весь день выжидают подходящей минуты, чтобы пробраться в подсобку при кухне — рай, в котором набитые продуктами стенные шкафы, свежие овощи? Или они устроили себе миниатюрную нору в глубине выбитой в скале век назад жителями деревни пещеры, что служит водозабором и водосбросом для древнего источника? В середине лета вода там зеленая, густая от трав и звенящих комаров. Ее ли крысы пьют, в ней ли купаются, резвятся? Я воображаю веселые любовные игрища крыс.

Вокруг стола смех, оживление, громкие голоса. Ужин удался. Никто ни на что не обратил внимания. Когда я снова поискал глазами крысу, гостьи и след простыл.

Одну консоль мы превратили в буфет, на котором расставили пирог с ветчиной, холодное жареное мясо, салаты. Ей до буфета оставалось всего метра два. Она, наверное, могла прыгнуть или вскарабкаться по узорной железной подпорке. Но такие ли крысы ловкие, как утверждают? Однажды вечером в Вальпараисо я наблюдал, как две крысы — супружеская пара или случайные попутчики? — карабкались вверх по одному из толстых якорных тросов, что держали у причала грузовое судно. Насквозь проржавевшее, оно стояло на отшибе в пустынном порту. Обе крысы медленно ползли по слабо натянутому тросу, который прогибался и раскачивался под их тяжестью, насколько можно было заметить в полумраке. Но было не так темно, чтобы не разглядеть на полпути между швартовой тумбой и кормой (добрых десять метров над водой) большой, укрепленный посередине буксирного троса металлический круг, через который крысы не смогли бы перебраться. Крестьяне в кантоне Вале защищали свой фураж таким же образом; большие плоские камни они крепили двумя деревянными стойками и ставили перед каждой опорой своих домов. Моряки, горцы; сколько же веков люди благодаря этим неодолимым препятствиям преграждали крысам доступ к своим сокровищам? Но таких же простых приспособлений, чтобы остановить людей, они не придумали. На причале в Вальпараисо я представлял себе ужас крыс, когда те убедятся, что уже не смогут ни продвинуться вперед, ни повернуть назад. Кинутся ли они с высоты в маслянистую воду? Пиночетовский часовой отнял у меня зрелище развязки — она, наверное, и не была столь трагична, — грубо предложив мне убираться. Меня сопроводили до решетчатых портовых ворот, которые захлопнулись за мной, оставив пустынные причалы кишащей стае их подземных обитателей.

Две недели я поглощен только одной мыслью: вижу тех, кто стоит на стреме, их внимательные глаза в темноте сада, на дороге, и наши ключи в руках терпеливых воров; они ждут, когда в доме погаснет свет и нас сморит сон.

Раньше я о них особо не задумывался. И был не прав. Утверждают, будто на каждого человека приходится по меньшей мере одна крыса и будто нашему быстрому размножению соответствует их размножение в подземельях, речных камышах, в полях, разрушенных домах и на окраинах пустынь, что в мире кишмя кишат миллиарды прожорливых и изобретательных воришек, разносчиков кошмаров, проницательных наблюдателей наших жизней. Чудо, что мы с крысами не встречаемся чаще. В 1962 году мы жили на площади Франциска I и летом, около полуночи, частенько отправлялись пройтись в садах Елисейских полей, пропустить последний стаканчик на террасе кафе на улице Мариньян. (Уцелело ли оно?) После часа ночи в нем не было почти ни души. Мы устраивались как можно дальше от входа и обычно сидели молча. Вскоре из-под решеток сточных канав выползали они. Мы замечали двух, трех крыс, которые, задрав морды, озирались по сторонам, после чего, успокоившись, направлялись на улицу Мариньян, к той нише, куда всего несколько минут назад ресторанная прислуга притащила мусорные ящики. Тотчас появлялись и другие, скромные, деловитые, старающиеся не слишком попадаться на глаза редким прохожим крысы и торопливо семенили к кучам отбросов, вонь которых доносилась до нас.

Под широкими плитами парижских тротуаров, загаженных металлическими крышками от бутылок, плевками, окурками, мне виделась канализационная сеть, система труб, подземные ходы, водостоки, какие-то осыпи, темные и холодные глубины, в которых разыгрывается множество эпизодов жизни, более жестокой, чем наша. Вот о чем следовало бы написать роман, роман о сделках, тайных и безвестных обществах, о ночах, в которых не дают покоя внезапные нападения и обжираловки. Но всему этому мы гораздо чаще предпочитаем трепет собственного сердца, а позднее те безумства или огорчения, что ранят его и оставляют нас, обессиленных, слабовольных, на краю головокружительнейших пропастей.

Более всего поражает их спокойствие. Они не убегают, не отступают. В крайнем случае они выжидают: в Б. крысы, пьяные от отравы, которую я иногда им подсыпаю — например, если обнаруживаю их в «техническом отсеке» бассейна, — замирают на месте, глядя на меня потускневшими глазами, которые заставляет мигать близкая смерть. Или другое воспоминание: почти полвека назад в Керуане войска окружили ночью лагерь бедуинов. При свете фар нескольких джипов солдаты расстреливали из винтовок крупных черных крыс, метавшихся между палатками. Это было в тот год, когда Камю опубликовал «Чуму».

В 1940 году мы переехали в мрачный, обветшалый дом рядом с площадью Сен-Мишель. В подвалы дома, выстроенного на фундаменте глубиной в два этажа и расположенного в двух шагах от Сены, при разливах реки просачивалась вода; немного дров и угля, что нам удавалось раздобыть — ценой невероятных усилий! — плавали в черноватой грязи. «Спуститься в подвал» было делом нешуточным. Обычно мы отваживались на это после девяти вечера, в надежде, что не придется столкнуться с другими жильцами, которые, хотя и делили с нами все невзгоды, сочли бы неприличным, что Нурисье вынуждены сами сходить в преисподнюю дома, вместо того чтобы посылать туда прислугу. Первая «перебежка» — всего несколько ступенек вниз — вынуждала проходить мимо трех помойных баков. От них разило таким удушливым зловонием, что приходилось секунд на двадцать задерживать дыхание, чтобы не вырвало. Далее лестничный пролет выходил в полуподвал забегаловки, позорившей наш первый этаж. Здесь располагалась ее кухня. Это была яма без вытяжного окна; дверь на лестницу в наш подвал постоянно держали открытой, чтобы впустить немного воздуха в застоявшиеся запахи горелого жира. Какие-то синеватые тени в майках и повязанных вокруг шеи носовых платках изумленно таращили глаза при моем появлении. На скользкие от вековой грязи ступеньки поваренок иногда выставлял готовые блюда, чтобы потом их переставляли в подъемник. Приходилось осторожно ставить ноги между тарелками с этой отвратной едой, чей мерзкий вид нельзя было объяснить только нищетой времен оккупации. По стенам разбегались всевозможные трубы, с которых невозмутимые жирные крысы, полуразвалившись на манер котов, взирали не без любопытства, но спокойным взглядом на суету людскую. Еще один пролет в двадцать ступенек — и я попадал в коридор, куда выходили двери погребов, запертые на ржавые висячие замки. Крысы не особенно жаловали этот этаж, где они давным-давно сгрызли все, что только можно было сгрызть. Все-таки перед тем как войти с карманным фонариком в погреб, ибо электрического освещения там никогда не было, я несколько раз наотмашь бил ногой в дверь, только чтобы их испугать, если такое вообще возможно. Тем не менее случалось, что луч света выхватывал из темноты, на каком-нибудь выступе или в дыре, блестящие пристальные глазки. Да, крысиное терпение поражало меня и вместе с тем оно же почти избавляло меня от всякого отвращения. Какое-то смутное уважение примешивалось к изумлявшему меня чувству, что время работает на крыс.